Я терпел недолго.
Спустя полчаса в ответ на очередную колкую реплику Рубца-Мосальского я заметил, что боярин наделил царевича деньгами и спас ему жизнь, а мне сегодня выпало отстоять куда более дорогое — честь Дмитрия, и стыдно, что принадлежащий к Рюриковичам князь не понимает, насколько последнее дороже всего прочего для людей благородного сословия.
Вроде бы тот угомонился, но… не согласился.
И вновь тот самый взгляд. Огляделся по сторонам — так и есть. Казак с седой чуприной.
Сидел он вдали, на самом краю противоположной «русской» половины стола, вместе с еще четырьмя такими же атаманами, и продолжал вовсю пялиться на меня.
Ладно, завтра будет день и будет пища — тогда все и выясним, а пока…
Увы, но времени, дабы насладиться заслуженным триумфом, не имелось — припомнилось предостережение травницы о последствиях приема настоя, которые лучше переждать где-нибудь в уединении.
Значит, надо изобрести благовидный предлог и, пока не поздно, удалиться.
Вдобавок я и сам инстинктивно чувствовал, что пора в свою опочивальню, поскольку слышал практически нормально, да и видел тоже.
По всему выходило, что вот-вот произойдет нечто вроде похмелья, о котором говорила Марья Петровна, — своеобразный толчок маятника в другую сторону.
Особо объяснять ничего не понадобилось.
Сидевший рядом Дмитрий первым уловил, что со мною происходит нечто неладное, предложил лекаря, от которого я сразу отказался, смущенно пояснив, что за сегодняшний день на меня свалилось слишком много событий, потому мне надо просто отлежаться, и все.
— Тогда ступай, — разрешил царевич. — Хотел было ныне тебе кой-что предложить, да коль эдакое приключилось, мыслю, и завтра поутру поздно не будет.
Ночь прошла как в сказке.
Такие пишет обычно Стивен Кинг.
Меня крутило, ломало и корежило так, что я до самого утра пропеллером вертелся на своей кровати, которая, судя по моему самочувствию, была вся утыкана иголками, ножами и прочими колюще-режущими предметами средней остроты и заточки.
К тому же что-то творилось со зрением. То на меня надвигались, грозя раздавить, бревенчатые стены, то я, похолодев от ужаса, смотрел, не в силах стронуться с места, как стремительно падает на мою голову потолок.
А временами тьма сгущалась еще сильнее — хотя куда уж больше, и так ничего не видно — и подступала вплотную к моему изголовью, грозя утащить в такую бездну, откуда уже не выбраться.
Ко всем этим «прелестям» прибавлялись и слуховые галлюцинации. В углах то шелестело, то шуршало, то кто-то, злобный и упрямый, начинал прямо под моей лавкой скрести своими огромными когтями, жаждая вырваться на свободу и, разумеется, первым делом добраться до меня.
Было даже удивительно, когда в малюсеньком слюдяном оконце просветлело — занимался рассвет.
Лишь тогда я и смог задремать.
А вот выяснить причину нездорового любопытства к моей скромной персоне старого седого казака у меня не получилось.
Вначале было не до того, своих дел хватало, а потом, через три дня, когда решил его отыскать, оказалось, что он вместе с прочими давно убыл из Путивля, и надолго.
Дело в том, что, умаявшись под соседним Рыльском и будучи не в силах его взять, князь и главнокомандующий царскими войсками Федор Иванович Мстиславский решил отыскать себе цель пожиже, чтоб было хоть чем-то оправдаться за свое безделье перед царем.
К тому же трусоватый князь недавно перехватил гонца царевича, который специально попал в плен, чтобы слить годуновцам дезинформацию.
Мол, идет в их сторону гетман Жолкевский с сорокатысячным польским войском, а потому держись, осажденный рыльский воевода Роща-Долгорукий, осталось всего ничего.
Вот Мстиславский и решил отойти подальше от границ, к мятежным Кромам, где весь гарнизон составлял около сотни вояк, а то и меньше.
Узнав об этом, Дмитрий, у которого не так уж много городов, решил помочь и защитникам Кром, послав туда чуть ли не всех имеющихся у него в наличии донских казаков.
После прощального пира, на котором седой казак то и дело украдкой поглядывал на меня — атаманы гудели у царевича, а остальные за городом, на свежем воздухе, — они наутро и уехали.
Кстати, фамилию его я позже вспомнил — Шаров. Вот только она мне ничегошеньки не говорила.
Что же касается предложения Дмитрия…
Глава 15
Крещение Мефистофеля
Я знал, в чем оно состоит, еще до того, как царевич его озвучил. Догадаться было несложно — коли я, да и Квентин, по сути, уже больше недели являемся его учителями, пожалуй, пора занять эти должности официально.
— Борис Годунов хошь и отнял у меня царство, но яко муж государев достоин некой похвалы, — заметил Дмитрий, изрядно морщась, впрочем, как и всегда при упоминании ненавистного имени. — Потому мыслю, что худых учителей для свово единственного сына звать из-за морей не стал бы. А в случае с тобой и вон с Кентином, — царевич мотнул головой в сторону соседней лавки, на которой расположился разрумянившийся от удовольствия Дуглас, — и мыслить не надобно, воочию зрю.
«С Кентином, — машинально отметил я. — Так и не научатся на Руси правильно произносить иноземные имена. Хотя нет, у Годуновых — что старшего, что младшего, это получалось неплохо».
Что же до самого приглашения, то я сразу утвердительно кивнул, давая согласие.
Еще бы.
Мне вручали такую замечательную должность, о которой в моем нынешнем положении остается только мечтать, тем более что я ограничен во времени.
Звучала она скромно, что и говорить. Советник куда более солидно, но…
Судите сами. Кто может часто, практически ежедневно, беседовать с Дмитрием один на один?
Правильно, учитель.
То, что царевич и до сей поры общался со мной каждый день, не в счет. Одно дело — прихоть, которая сегодня возникла, а через неделю угасла, и совсем иное — занятия.
Да, ученик с таким титулом может отменить и их, но… при условии, что они неинтересны, а уж я постараюсь, чтоб такой причины он выставить не сумел.
Находясь же на должности учителя, я смогу обговорить с ним любые вопросы, в том числе касающиеся не только его личного будущего, но и… если вдруг не успею до смерти Бориса Федоровича, будущего семьи Годуновых.
И, кстати, обговорить гораздо быстрее, нежели заседая в его филькином сенате, где с одним моим голосом нечего и рыпаться.
А время для меня тоже имеет огромное значение. Тянуть-то нельзя, поскольку сейчас уже март, а мне в начале апреля надо позарез быть в Москве, и, как знать, может, даже в нужный момент удастся еще раз откачать Годунова.
Хотя на это как раз надежды мало, но вдруг…
Вот и получается: лучше быть, чем казаться. Нет, даже не так: куда как лучше быть…
Это еще правильнее.
Вот от чего я поначалу наотрез отказался, так это от предложения царевича перейти в православие.
То, что Квентин согласился на это сразу, — понятно. Не иначе как Дмитрий пояснил, что за человека, исповедующего другую веру, пусть и не католическую, Ксению замуж никогда не выдадут, а ведь он ему уже пообещал отдать царевну в жены.
Мне же креститься не хотелось.
И дело тут было даже не в потере ореола некой исключительности и таинственности — ведь царевич до сих пор продолжал сомневаться, человек ли я вообще. Хотя и в этом, чего греха таить, тоже.
Сохраняя этот ореол, мне при необходимости будет куда как проще добиться необходимого.
А то, что Дмитрий сомневается, я точно знал. Иначе бы он не спрашивал Квентина, видел ли тот, как я читаю Библию.
Так, между прочим, во время перехода от одного па к другому, но спрашивал.
Зато если я приму святое крещение, пиши пропало, и в случае чего — а вдруг — сыграть на том, что я переодетый Мефистофель, не смогу.
И все-таки это не было основной причиной. Имелось что-то еще, подспудное, чего я и сам толком не понимал. Своего рода инстинкт или шестое чувство — называйте как хотите.
