В его коллекции были и уникальные экземпляры: например, двойное «спасибо-спасибо» и даже тройное «спасибо-спасибо-спасибо». Двойные и тройные «пожалуйста» встречаются всё же значительно чаще, хотя и бывают при этом покрыты лёгким налётом иронии, которая, однако, не очищается даже патентованными пятновыводителями.
Он складывал коллекцию, группируя по тональностям и эмоциональным оттенкам и окраскам. Так, в одном ящике лежали иронические «спасибо», в другом – иронические «пожалуйста». Были также и чуть ли не угрожающие «спасибо», причём с довеском типа «ну, спасибо, удружил». Одно высокомерное «пожалуйста», брошенное ему в полированных коридорах, пришлось даже распилить надвое и поставить на петлях, иначе в квартире оно не вмещалось, упираясь в потолок. Хорошо ещё, что он было без «голубчика». С «голубчиком» ему попадались раньше, и все приходилось выбрасывать – уж очень скоро «голубчик» протухал, а вслед за ним протухало и само «пожалуйста».
Между тем начал он замечать – по прошествии какого-то времени, – что с коллекцией творится что-то неладное: появился запах, завелась моль… «Всё это потому, что я брал без разбора, особенно поначалу, – размышлял он, выгребая полный совок гнили, – вот и попались недоброкачественные «пожалуйста» и «спасибо». Надо впредь быть внимательнее… Не пересыпать ли нафталином?» Но он представил, каково будет людям принимать от него пронафталиненное «пожалуйста»… – и отказался от этой мысли.
Теперь он более тщательно рассматривал всё попадающее ему в руки и неподходящие – неискренние – возвращал сразу. А однажды ему встретилось фальшивое «пожалуйста». Он долго вертел его в руках, как диковинку, и не знал, возвращать, или нет. Потом всё же решил взять, но поместить в раздел курьёзов.
Были у него и импортные вещи: два «мерси», одно «силь ву пле» и неведомо как затесавшееся «хау ду ю ду». Впрочем, он не знал английского, и потому ему простительно. Иностранные, хоть и без фирменных этикеток, он хранил отдельно – на всякий случай, чтобы наших не попортили. Использовать их он всё равно не мог, на обмен тоже не годились, ну а так – друзьям показать – почему бы и не оставить?
«Может, заняться обменом, что ли? – иногда подумывал он. – Завести переписку с заграницей… Ну, и что мне это даст? Там ведь всё точно такое же: вежливо-равнодушные, искренние, презрительные… Содержание такое же, разве что форма иная. Посмотреть любопытно, а пользоваться нельзя. Нет, некоторые, конечно, пользуются, – он вспомнил, как выбросил несколько случайно попавших к нему небольших «пардонов», скроенных на отечественный лад, и усмехнулся. «Вот же была охота кому-то заниматься, – подумал он, – лишь бы материал переводить. А качество не то. Души за ним нет, за этим «пардоном». Свои-то, правда, тоже такие встречаются…»
Так или иначе, а продолжал он собирать только отечественные «спасибо» и «пожалуйста». Только начал замечать в последнее время, что очень уж редко они стали попадаться. Неужели так много коллекционеров развелось?
Кто казнит палача?
– Встать, суд идёт! – за многие столетия старинная формула судебной практики не изменилась. Даже теперь, в XXXIII веке. Но это был последний суд на Земле,
– Мы собрались здесь, – сказал председатель, – на наше последнее судебное заседание, чтобы определить судьбу последнего преступника в мире…
– Я не преступник! – рванулся с места подсудимый. – Я – Палач!
– Нет, ты преступник, – ласково возразил председатель. – Ты был Палачом, верно, мы сами избрали тебя на этот пост, но вспомни – по твоему собственному согласию. Ты сам захотел стать Палачом.
– Да! Потому что верил вам, потому что считал, что так нужно для всех, для всего мира. Кто-то всё равно должен был стать Палачом, чтобы уничтожить оставшихся преступников.
– Правильно. Уничтожить, потому что это – единственное средство. Потому что сознание человека, совершившего преступление – перерождённое сознание, факт преступления оттуда не вытравишь ничем, даже стиранием памяти. Поэтому нам и нужен был человек, способный выслеживать и уничтожать оставшихся преступников – их ведь оставалось не так много. Но и не так мало, чтобы общество могло избежать их вредного влияния. Если болезнь не подавить в зародыше, она охватит весь организм. Поэтому нам и нужен был Палач. Но, – председатель помедлил, – мы, к сожалению, не учли одного: ты оказался слишком слаб. Уничтожая преступников, ты сам стал преступником. Сознайся, ты ведь убивал их с удовольствием?
– Да, – ответил подсудимый и по залу прокатился гуд изумления. – Но лишь потому, что был уверен, что делаю нужное дело, что так будет лучше… для всех. Я убивал их с мыслью о том, что это необходимо, что с моим последним выстрелом зло на Земле окончательно исчезнет. Исчезнет, чтобы никогда больше не возродиться.
– Однако оно возродилось – в тебе, – возразил председатель. Тебе понравилось убивать, – продолжал он, – кто поручится, что ты не захочешь убивать и впредь?
– Люди! – обратился он к залу. – Можем ли мы терпеть рядом с собой убийцу?
Зал негодующе зашумел.
– Видишь, – обратился председатель к бывшему Палачу. – Весь народ говорит «нет». Ты заслуживаешь смерти. Но, – председатель поднял вверх руку, – ты не будешь забыт. Мы установим тебе памятники во всех городах. В глазах людей ты останешься героем, избавившим мир от зла. Отныне мы можем жить спокойно и счастливо.
– Хорошо, – подсудимый опустил голову. – Я согласен умереть, если это нужно. Я стал Палачом, потому что это было необходимо для мира, теперь я отдаю за это жизнь. Раз вы так решили…
– Но кто убьёт меня? – он снова поднял голову. – Кто нажмет кнопку излучателя? Кто станет убийцей Палача?
– Мы подумали об этом, – кивнул годовой председатель. – Убийцей не будет никто. Перед каждым сидящем в зале – кнопка. Их нажатие замыкает цепь излучателя… мы все одновременно нажмём кнопки. И никто не будет считать себя убийцей. Мы сделаем это… ради будущего.
Высокий протяжный вой сирены прорезал тишину зала.
– Это сигнал, – поднял руку председатель. – По второму сигналу нажимаем кнопки.
ВСЕ кнопки были нажаты одновременно.
Ослепительная вспышка испепелила пространство, где только что стоял подсудимый. Всплеск пламени рассеялся в воздухе.
«Как легко, – подумал председатель. – Я и не знал, что так легко убить человека: всего одно нажатие кнопки… Как легко!»
«Как легко». «Как легко …» «Как…»
В лесу родилась Ёлочка
В лесу родилась ёлочка,
В лесу и умерла.
Между двумя строчками протекла вся жизнь ёлочки – сначала юной и неопытной, а затем всё более и более умудрённой, со свисающими вниз гру… пардон, ветвями.
Представьте общую картину: дремучий лес вокруг, толстая подушка осыпавшейся хвои покрывает землю под ёлочкой. Если бы человеку пришлось жить в окружении своих осыпавшихся волос, я не уверен, что он смог бы прожить столько, сколько прожила ёлочка. Но вернёмся именно к ней.
Так и видишь эту елочку, которая всю свою горькую жизнь (а еловая хвоя очень горькая!) ждала-ждала кого-нибудь вроде прекрасного принца, да так и не дождалась. Под конец своей горькой жизни она была согласна на любого принца, пусть и не прекрасного, пусть даже в виде пьяного мужика, который, томимый отнюдь не духовной жаждою (хотя спиритус вини очень можно представить в виде духа. Недаром вольный перевод библейского выражения «дух крепок, а плоть слаба» звучит как «водка ещё хорошая, а мясо протухло»), в предвкушении близлежащей выпивки представляет, как зелёные ветви елочки превращаются в зелёного змия, и как этот змий с вожделением высасывает его печень… Что поделаешь, диалектика природы: ядущие да будут ядомы!
А может, всё было наоборот, и ёлочка пряталась от гикающих и свищущих возчиков, стремящихся как можно скорее набить розвальни зелёными красавицами (позеленевшими от морской болезни, проистекающей от качки на высоких сугробах в расшатанных розвальнях), а потом, потом… Ну, дальше ближайшего трактира фантазия у возчиков не простиралась, не будем и мы особенно углубляться в данную тему.
А как она умирала? К сожалению, никаких сведений о том не имеется. Возможно, она пала, испепеленная вспышкой Тунгусского метеорита, а может быть, вспышкой испытательного ядерного взрыва. Может быть, её заживо сгрызли жуки-древоточцы, а может, она всю жизнь чахла, медленно удушаемая выбросами соседнего химического комбината.
Ничего не осталось от её жизнеописания, лишь две строчки – о рождении и о смерти, которые каждый может заполнить так, как ему хочется.
