Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

           Золушка была бедна,
           Золушка жила одна,
           корка на воде горька…
           Мачеха была карга,
           отчим — скупой и злой.
           Золушка была бледна,
           платьице из рядна,
           выпачканное золой.

Золушкины сестры сводные
жили веселые, жили свободные.
Вороными качали челками,
шили платья — пчелиный пух,
и на плечиках плюшем шелковым
лопухом раздувался пуф.

           А у Золушки
           ни ниточки,
           ни кутка, ни лоскутка,
           из протертого в сито ситчика
           светит яблоко локотка.

Ничего,
кроме глаз тепло-карих да рук,
ни кольца, ни серьги даровой,
ни иголки заштопать дыру,
ни чулка, хотя бы с дырой!

           Ничего у нее:
           ни червонца в платке,
           ничегосподи нет в ларце,
           ничевоблы у ней в лотке,
           ничевоспинки на лице…

Только золото тянется вдоль ушка,
из сиянья плетеное кружевце…
На дорогу выходит Золушка,
кличет уток — и утки слушаются.

Воробьи по-немецки кричат: «Цурюк!» —
и находками мелкими делятся,
черный уголь от ласк Замарашкиных рук
самородком горящим делается.

           И в саду на шесте
           деревянный ларец,
           и в ларце
           чистит клюв
           оловянный скворец.

Он личинок ловец, говорун и певец
и недолго живет на шесте, на гвозде;
как махнет за моря Замарашкин скворец,
навезет новостей, новостей, новостей!

Нарасскажет того, чего глаз не видал:
где какая земля, где какая вода…
Размечтается Зойка над жестью ведра,
и слезинка у карего глаза видна.

А из комнат высоких доносится зов,
будто грохнулась об пол вьюшка:
— Да огло… да оглохла ты, что ли, Зо-о…
запропастилась, дрянь… лу-ушка!

           У шкафа дубовосводчатого,
           у зеркала семистворчатого
           примеряют сестры лифчики,
           мажут кремами свои личики.

И, как шуба, распахнут тяжелый шкаф,
где качаются платья-весы,
сестры злятся и топают:
— Золушка!
Шпильку дай, булавку неси!
Положи на личико
ланолинчика!

Входит отчим,
осанистый очень,
в сюртуке — английский товар,
он усами усат,
любит волос кусать —
черновязкий фиксатуар.

Отчим шубу берет из дубовых берлог,
и перчатками лапищи сужены,
раззвенелся на белом жилете брелок,
на жене — разблестелись жемчужины.

           А у Золушки
           ни корсажа,
           ни цветка в волосах,
           только траурным крепом сажа
           по лицу — к полосе полоса.

Глянет мачеха — сразу в пятки душа
(провинилась, ну что ж, прибей-ка!).
Ущипнула за щеку подкидыша:
— Тоже хочешь на бал,
плебейка!

Ну, чего засмотрелась? —
Зубов перебор
клавиатурой на падчерицу:
— Марш на сундук, пшла в коридор.
Осторожно,
можно запачкаться…

Разбери, говорит, чечевицы мешок!
И пошла, волоча оплывающий шелк,
сестры, плюшем шурша, отчим, палкой стуча…
Стеариновым шлейфом оплывает свеча.

Налетела копоть на волос,
           тень
           у щек,
а зерна и не убавилось —
           туг
           мешок.

Чечевицы — небо звездное,
           в миске —
           горсть,
прилетает ночью позднею
           птица —
           гость.

Тонкой струйкою крутится копоть свечи,
Замарашка устала — на корточках…
А скворец со двора осторожно стучит
коготком в кухонную форточку.

Он летал высоко в облаках дождевых
и обратно — дорогой привычной…
— Что за новости, скворка? — А он:
— Чив-чивик! —
Голосок у него чечевичный.

Не видала Золушка ничего:
ни сияющих гор, ни воды ключевой —
ничего! —
ничевод ключевых, ничеволков лесных,
ничевоздуха дальних морей,
ничевольности,
ничеВолхова,
ничевольтовых дуг фонарей!

           Он к Золушке никнет,
           садится на руку,
           крылами повиснув,
           головой ведет,

           то флюгером скрипнет,
           то мельницей стукнет,
           то иволгой свистнет,
           то речь заведет.

           Картавит ласково
           гортань скворца:

           — Я летал до царского
           дворца,
           да не встретил царь
           скворца.

           Кипарис густой
           в синь воздуха —
           это будет твой
           дом отдыха!

— Ты придумаешь, скворец,
сказки-странности,
от рассказа в горле резь,
сердце ранится…

           — Я крылом лавировал,
           видел
           над страной
           твоего
           милого
           на птице стальной.

— Эта выдумка, скворец,
в сказке скажется.
Если что со мною свяжется —
грязь да сажица…

           А скворец в высоту
           вновь торопится:
           — Мне лететь на свету
           по-над пропастью!

           Коготком по плечу:
           — Не забудь повести.
           Ну, пора — лечу!
           Привезу новости!

Через фортку прыгнул скворка
с песней-вымыслом…
Утомилась, — нету мыла
даже вымыться.

Два лица из рам недобрые —
это отчим и жена.

Сидит Золушка над ведрами,
чечевица вся разобрана
до последнего зерна.

Месяц выкатился мискою.
           Ночь.
           Черно.
Не разобрано бурмитское
           звезд
           зерно…

           Чечевица скатилась — зернышко,
           капля с крана упала в сон.
           Ничего не видала Золушка,
           а заснет и увидит все!

Вся забава у ней — руки в сон потянуть,
утомиться, уснуть и во сне утонуть.

           Ноги сонные вытянуть
           на простынке из ситца…
           Что вчера не довидено —
           то сегодня приснится.

           Смотрят синие ведра,
           веник с вьюшкой беседует.
           Сны у Зойки с досмотром,
           с «продолжением следует».

Кружка шепчется с хлебного коркой,
печь заглядывает под ресницы.
Все, что Зойке рассказано скворкой,
           то и снится,
           то и чудится,
           то и кажется:

То Жар-птица, то карлик в дремлющей сказке,
то махнет самобранкой Шахразада-рассказчица.
Сны туманные, сны разноцветной раскраски!

Чудится
            Золушке:
                        в красном
                                        камзолишке
принц! Шелестит шлейф, газ!
        Лайковой
                           лапою,
                                  перистой
                                                  шляпою —
пусть закружит вальс вас!
          Перьями
                          павами,
                                     первыми парами…
Из-под бровей жар глаз!
        Зала-то!
                     Зала-то!
                                 Золотом
                                                за́лита.
Только с тобой весь вальс!
       Кажется,
                      светится
                                     снится,
                                                 мерещится…
В снег серпантином занесена
           не просыпается;
           и осыпаются,
           сыплются,
           сыплются,
           блестки сна.

Возвращается с бала мачеха,
шубу меха морского сбрасывает,
лесным запахом руку смачивая.
— Кто понравился? — дочек спрашивает. —
Кто гляделся на вас?
Кто просился на вальс?

Как волны, взбегают по дочкам воланы.
— Нам нравится принц, загадали мечту.
— Ой, в ухе звенит! Исполненье желаний —
у принца мильон на текущем счету!

Сестры кружатся, а у отчима
вся манишка вином подмочена.

Много съедено ед,
расстегнулся жилет:
— Мне икается! — засутулился. —
Поскорее, жена,
мне пилюля нужна —
золочёная — доктора Юлиуса!

Пообвисли усы:
— Поскорее неси!
(Подбегает к аптечному улею.)
Нездоровится мне,
а пилюли-то нет!
Замарашку пошли за пилюлею!

Спится Золушке крепко
(а принц на пути
держит туфлю железными пальцами),
видит сон и боится, что будут будить,
так боится — не просыпается.

Спит,
упали на лоб золотинки,
улеглись ресницы в ряд,
прикорнули волосик к волосику,
на затылке спят.

Капля стукнуть боится,
а около мусора
сон тараканы обходят, ползя.
Струйка песчаная волоса русого
тихо,
часами течет на глаза.

Дверь гремит на петле,
половица скрипит,
злая мачеха туфлею хлопнула:
— Зойка, в город беги
да пилюлю купи! —
Ткнула грошик в ладошку теплую.

Поднялась, не поймет,
на щеке сонный шрам,
сном ресницы в наметку зашиты,
и в мурашках рука — не удержит гроша.
Смотрит, ищет у ведер защиты:
— Я не знаю, куда…
Не была никогда…
— Ну, иди!
(Подтолкнула и вытолкала.)

Опустилась и щелкнула щеколда,
синим снегом осыпалась притолока.

Стало щеки снежинками щекотать,
бить в ресницы осколочками стекла.

Стала вьюга над Золушкой хохотать.
Ледяным стеарином стена затекла.

Холодно. Холодно!
В небе — дыра!
Сахаром колотым
хлещет буран.

В уханье, в хохоте
кружится кольцами,
сахаром с копотью,
звездами колется.

Что это?
Чудится?
Страшное!
Снится?

Больно
на стужище
в легоньком ситце!

Снегу-то! Снегу-то!
Валится, стынется…
Некуда, некуда
броситься, кинуться.

В Золушку дышучи
тучами ужаса,
кружится, кружится
мачеха-стужища!

Почему коленка стала
медленно белеть?
И мизинец, весь в кристаллах,
перестал болеть!

В хохоте холода
волчье ауканье:
— Голодно! Голодно!
Ногу мне! Руку мне!

Блеском зубищей
скрипнет и лязгнет:
— Запахом пищи
кто меня дразнит?

Серый волчище, бедный волчище,
в шкуре-дерюге старый волчище
по́ снегу ходит, по лесу рыщет,
вкусного, теплого, свежего ищет.

Золушка к волку,
у ельника он.
Видно, что долго
не ел никого.

Просит у зверя
поласковей:
— Замер-мер-заю,
глотай скорей!

Зубом залязгав,
на цветики ситца
каторжным глазом
волчище косится.

Чем себя мучить
с мачехой злючей —
броситься лучше
в зубы колючие!

— Съешь меня, серенький! — волка зовет.
Как втянет волчище голодный живот:

— Какой с тебя толк?
Не такой уж я волк!

Сама ж голодна —
пушинка одна.

Что тебя есть?
Что в тебе есть?

Топнула тапочкой:
— Хуже тебе ж!
Красную Шапочку
съел же — ну, ешь!..

Скрипнул волчище,
зубы сцепя: —
Поищем почище,
не хо́чу тебя!

Жалостно что-то,
грызть неохота!
Иди подобру-поздорову
лесом, через дорогу!..

Хлопнул хвостищем да прыг через пень, —
самая синяя, сонная, санная
за́ полночь звездами тянется тень.

Увальнем в валенках, снег набекрень,
хлопьями, глыбами, пухлыми лапами
ночь обнимает края деревень.

Золотом брызнуло — луч на стекле!
Стало светлей, стало теплей.

            Ветер махнул —
            город пахнул,
            в ворот жара —
            город — гора!..

Уплыли верстовые колышки,
приплыли мостовые к Золушке.

Заблудилась Замарашка в городе.
Горит золото на бычьей морде,

то часы сияют шире месяца,
то очки, стеклом синея, светятся,

то, прическами в окне увенчаны,
восковые парикмахерские женщины.

К окнам золото ползет сусальное,
завитые булки лезут на стены,

мостовые, как рукав, засаленные,
так колесами они заластены.

Башни к башням, стрелки циферблатятся.
Оборвали ей единственное платьице,

затолкали ее локти драповые,
автобусы напугали, всхрапывая!

К старичку бежит она, к прохожему:
на хорошего, на доброго похожему:

— Где тут, дяденька, такая улица,
где пилюля продается — Юлиуса?

Шляпу дяденька снимает с проседи
и на улицу показывает тростью:

            — Проходите по прямой,
            вправо улицей Хромой,
            влево площадью Победой,
            параллельно этой,
            перпендикулярной той,
            а там спросите…

Затолкала Золушку
улица,
наступила на пальцы сотней подошв —
не нырнешь, не пройдешь!
Шины вздула, гудя и освистывая,
табачищем дунула,
обернулась — плюнула
на плечо Замарашкино ситцевое.

А за шумным углом —
удивительный дом,
и, грозу водопадную ринув,
проливным, водяным
засияла стеклом,
как тропический ливень, — витрина!

Потонула в окне
Замарашка.
Стекло донебесной длины
волнуется, мир омывая,
а вещи плывут под стеклом проливным
в шатры габардина и фая.

            Перед блеском
                                     год —
            можно выстоять!
            Книгой Сказок
                                    вход
            перелистывается.

И с прозрачных дверных страниц
сходят дамы, как чудеса,
черный грум кричит: — Сторонись! —
их покупки горой неся.

В мех серебряный вкутан смех,
туфли ящерицами скользят,
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза…

Носят чуда кружев и прошв,
а у Золушки — только грош,
только грошик, и то не свой,
хоть платочек бы носовой!

            Духов
                     дыханье близкое,
            ангорский
                           белый пух.
            Стеклярусом
                                 обрызгивая,
            бегут,
                     спешат в толпу
            брезгливо
                             мимо Золушки
            полою расшитой,
            мимо
                      намозолившей
            глаза им нищетой.

            «Фи!
                  какая бедная,
            Пфуй!
                      какая бледная,
            Тьфу!
                     какая нищая.
            Конечно,
                        раса низшая.
            Тоже ходят,
                               разные,
            в оспе,
                         в тифу…
            Наверное,
                             заразная!
            Фи!
                    Пфуй!
                              Тьфу!!»

Мордой соболя злится мех,
туфли ящерицами скользят…

Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза.

А в витрине проливной, где батистом плещет,
зашуршали, замечтали, зашептались вещи.

Молоточком динькая, анкером затикав,
часики с будильником секретничают тихо.

Будто в детском чтении, перед пудрой робкой
снял флакон с почтением радужную пробку.

Вещи стали множиться, побежали ножницы,
лента шелка выползла и свилась в венок.

Стали реять запахи, стали прыгать запонки,
сросшеюся двойней подковылял бинокль.

Первым в этой публике было слово: туфельки.
— Видите ли Золушку там, у окна?

Пусть она без устали и возится с помоями —
красивая, по-моему, и славная она!..

— Да,
             да,
я это заметила! —
туфельке ответила
пахучая вода.

— Вы подумайте, сестры, —
сказал туалет, —
ведь на Золушке
                            просто
ничего из нас нет!

— Это ясно,
                        дорогие,
мы ж такие
                      дорогие!
Как за нас платят? —
удивилось платье.

— Я вот сто́ю,
                       например,
двести сорок долларов!

— Да, — сказала парфюмерия, —
это
      очень
                дорого.

Туфля охнула всей грудью:
— Ох,
          быть может,
никогда у нас не будет
Золушкиных ножек…

Стеклянное озеро —
            циферблат, —
часики Мозера
            затикали в лад:

— Хорошо бы так это
часовой пружинкой
перетики-такиваться
с Золушкиной жилкой!

По корсет, шнуровку скривив,
заявил:
            — Я к худым не привык;
мне нужна пошире,
            а эта — худа,
не в теле и не в жире,
            куда, куда!

Вещи все,
            услышав это,
отвернулись от корсета.

Мы еще докажем, —
зашуршала шаль, —
не видать под сажей,
как она хороша!

И самое лучшее
            банное мыло
обложку раскрыло
            и заявило:

— А если
                 я еще
смою сажицу, —
самой сияющей
она вам покажется.

Рисунок суживая,
заговорило кружево.

Стали в круг
                     юнцы-флаконы
и меха поседелые
из почтенья
                     к такому
тонкому изделию:

— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,
кружевница Сандрильона выплетала меня.

В избах Чехии зимой, за труды полушка,
вам узоры вышивала девка Попелюшка.

Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,
Чинерентола в углу нанизала на нить.

Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,
кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.

Все забеспокоилось,
все заволновалось,
туфелька
              расстроилась,
с чулком
              расцеловалась,
перчатки из замши,
ботик
          на резине:
— Как мы это раньше
не сообразили?!

Шелковое платье
                          шепнуло кольцу:
— Кольцо,
              как вы считаете,
я Золушке
                 к лицу?

Сползают вещи
                           с полочки
с шелестом,
                  с гуденьем:
— Скорей
                  бежимте к Золушке,
умоем
              и оденем!

И по витринной комнате
                                 пошло гудеть:
— Идемте!
                Идемте
ее приодеть!

Кружево —
                     часы за ремешок
                                                берет:
— Товарищи!
                       К Золушке!
В стекло!
                      Вперед!

Но только тронулись —
                               уже наготове
задвижки,
                 замки,
                            засов на засове,
крючками сцепились:
                               — А ну, товар!
(Лязг зловещий.)
— Осади на тротуар!
В витрину,
                вещи!

Ключей американских лязг и визг:
            — Назад, пальто! —
Волнистое железо упало вниз.
            — Заперто!

На двери и вещи решетка налезла,
оттиснули туфельку — не стало стекла,
конец водопаду —
                             висит из железа
гофрированная скала!

А улица туманом сглажена,
и небо все в замочных скважинах.

Все заперто ключами-звездами.
— Забыла, загляделась, поздно мне!

Полоска кровяная с запада.
— Что будет, если лавка заперта?

Микстурой синею шары наполнивши,
аптека, в инее, светла до полночи.

В облатке золота, на ватке — вот она! —
пилюля желтая, пилюля йодная.

Змея рисуется над чашей площади,
лежит Пилюлиуса ценою в грош один.

А у Золушки в ладошке
только дрожь…
Вспомнила о грошике.
Где же грош?

Стынет синим светом
стеклянный шар,
грошика-то… нету!
                              Нет гроша.

Где ты? грошик? грошик-хорошик! —
ищет грошик в снежной пороше,

Обтрогала платье,
                                  за шагом шаг
шарит по асфальту —
                                   нет гроша!

Был орел на гроше — гербовые крыла,
две змеиных главы, держит землю рука,
на ладошке оттиснулся след от орла,
побежала к реке, потемнела река.

Смахнула с ресницы соленую блестку.
            Мост. А внизу
уносит река Замарашкину слезку
            в море, в большую слезу.

Прибьют за грош, замучают,
вот так, ни за что…

— Домой ни в коем случае,
ни
       за
             что!

Как тилиснет плетки замах —
                                с глаз искра:
— Где пилюля? Сама
                                   всю сгрызла?

— Я… шла… несла… вот… тут… в руках,
и вдруг… не зна… не знаю… как…

Вы не бейте меня,
не ругайте меня,
если я вам надоела,
так отдайте меня!

— Молчать, побирушка, глаз не мозоль,
в угол пошла!
                      Становись на соль!
(Промерзлой коленкой на острую соль,
            крупная соль —
            соленая боль.)

— Читай «Отче наш»! — Солона слеза.
Кристаллы колючки подкладывают.
В колено вгрызается злая сольца,
вприкуску коленку обгладывает.

— За медную мелочь,
за крошечный грош…
Ой, что же мне делать? —
А мачеха: — Врешь!..

— Домой не годится,
нет,
       не домой!
Речная
             водица,
боль мою
                смой!

Не быть мне невестой,
не быть мне женой,
прощай ты,
                     железный
мост кружевной!

Услышав, раскрылся
мост разводной
и в ситец вцепился
рукою одной.

Рукою вразмашку
раскрывшийся мост
поднял Замарашку,
на снег перенес.

— Я жить не хочу,
я жить не могу!
Разрежь меня сталью,
трамвай, на бегу.

Начнут из меня
веревки вить,
нет мочи на свете
у мачехи жить.

Рельсы гудят,
стонет земля,
под фонарями
четыре нуля.

Вздрогнули рельсы,
крикнула сталь,
трамвай раззвенелся:
— Встань,
                  встань,
                               встань!

Ручку
         на «стоп»!
Тормоз
            вбивай!
Задохся и как вкопанный
встал трамвай.

— Не хочется жить,
не можется жить,
за ядом в аптеку —
схватить, проглотить!

Аптечная улица,
шары стоят…
— Доктор!..
               Юлиус!
Дайте…
           яд…

Сейчас глотну
щепотку одну…

(Глотнет, и конец!
Упадет, и конец!..)

Но с крыши, картавя, слетел скворец,
слетел и щепотку смахнул скворец:

— Чур, чуррр…
я тебя научу
заговору железному
против оборотней.
Скажешь —
кожу лягушка сбросит,
молодцем обернется.
Скажешь —
камни по-птичьему запоют.

Скажешь —
хлебами румяными спустятся тучи.
Скажешь —
порохом брызнешь,
мачеха склизкой гадюкой забьется,
сестры выскользнут змеями,
орлом-коршуном отчим взлетит.

Слово-заговор скажешь —
пули обратно уйдут
в руду.
Медные грошики
в грязь,
в янтари отольются
отравы…

Высыхают у Зойки слезинки у глаз,
трется об щеку скворка, картавит.

И у Зойки на сердце спокойно:
отошло, отлегло.
Небо месяцем светит, большое такое,
черным-светло.

Так спокойно
Снегуркой пошла не спеша,
ни зверюга, ни вьюга не встретятся,
а где заговор вышептал скворка с плеча —
светом месяца
плечико светится.

            Все гуще светляки хрусталевые,
            снежинки на плече оттаивают.

            Выходит Замарашка за город,
            и в памяти не тает заговор.

— Доведу ее до плача я! —
говорит сестрица младшая.

— Плеткой спину пощекочем! —
шевелит усами отчим.

— Уж замучаю, расспрашивая! —
говорит сестрица старшая.

— Я линейкой по рукам! —
шевелит губой карга.

— Без пилюли придет, уж мы-то ее —
            так и сяк!.. —
Неодеваные, немытые,
            ждут, глядят на дверной косяк.

Все нечесаные, ходят с оглядкою.
            Утро в полный свет. —
            Что-то долго нет…

А дорога хорошая, гладкая —
            вьюги нет,
            волка нет…

Как завидел Золушку
с крыши дым,
замахал платком дымовым.

Соскользнул в дымоход
до горящего дна,
сообщил огоньку:
— Замарашка видна!

Дым, как лифт, поднялся в дымовом ходу,
а зола сквозь решетку мигнула коту.

Страдиварием-скрипкою выгнулся кот,
вымыл личико кот для приличия
и, подсев у окошка на черный ход,
заиграл большое мурлыччио.

Воробьи построились в ряд,
утки вышли, как для парада,
флюгер вертится — страшно рад,
ходит форточка — просто рада!

Под босыми шагами расквасился лед,
ходит рядом весна с Замарашкой.
Замарашка пройдет — и ромашка цветет,
василек спешит за ромашкой.

Лишь в окне у карги два чертячьих рожка —
не цветы, а раки и крабы.
Кактус тянется к Золушке из горшка
бородавчатой лапою жабы.

Распахнулись настежь двери,
кошка выгнулась дугой,
зарычали, заревели
отчим с мачехой-каргой:

— Где лекарство?
Будешь бита, —
ждет посуда,
ждет корыто.
Стол не убран,
хлеб не спечен,
холст не соткан,
дочь не сыта,
пол не чищен,
грязь не смыта, —
бита будешь,
будешь бита!..

Лают болонки,
крысы теснятся…
Золушка стала
шагов за семнадцать,
взглядом окинула,
прядку откинула,
слово сказала,
как порохом кинула:

            «Мачехи,
            мучихи,
            падайте
            в муть!
            Жилушки
            Золушки
            будя
            тянуть!
            Чур меня
            чур —
            оборочу
            пулю в пыль,
            муку в муху,
            деньги в льдинки,
            жадность в жабу.
            Ягу в уголь,
            зло в золу,
            сестер…»

Глянула Золушка на сестер:
скулят жалостно, по-сиротски,
кулачок слезу по щеке растер,
обернулись платочками розги: —
А нас-то зачем?
За дело за чье? —
Укрылись одним полушалком,
дрожат, растрепались, и слезы ручьем —
и Золушке сестер жалко.

— Ты же добренькая, разве тронешь кого,
наша Золушка, наша сестреночка…

Жалко… Че