Изо рта наглеца парнишки нестерпимо несло чесноком и зубной гнилью.
Гонец отстранился, и это весьма задело ландскнехта.
– На колени, кому сказано!
Гонец отложил в сторонку обкусанную деревянную ложку.
Подчиниться? Никак невозможно. Потомственному слуге дан-Баэлей, обладателю малого герба, негоже прогибаться перед хмельным наемником, ибо сие есть не только лишь своей, но и графской чести умаление. Отказаться? Гм-гм. Юнец-то хлипкий, дешевенький… но старшие, понятное дело, вмешаются, а против пятерых головорезов никак не устоять. Гонцу при исполнении нельзя переть на рожон: безопасность графского послания превыше всего. С другой стороны, если не обуздать наглеца сейчас же, драка все равно неизбежна – не сейчас, так позже.
Выход один…
– Смотри.
Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, – тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.
– Большая честь для «Трех гнуэмов», господин, – сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. – Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?
– Часовые не впустили меня, – усмехнулся гость.
– Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? – Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.
– Выходит, так.
– М-да, – хмыкнул седоусый. – Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?
– И не подумаю, – заверил гость.
– А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? – Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.
Гость молчал. Откликнулся седоусый:
– Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, – вояка хмыкнул. – А мы и сами с усами, – широкая ладонь потеребила роскошный ус. – Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем… Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? – Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. – Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? – Указательный палец лег поверх большого. – А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо – к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?
– Верно, – подтвердил трактирщик, благоговея.
– Теперь так рассудим, – общее внимание воодушевило сержанта. – В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, – дружелюбно прищурился он, – выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?
– Умен ты, дядя, – беззлобно буркнул гонец.
– Да уж не без того, – покладисто отозвался сержант.
– А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, – раздался хриплый низкий голос. – Видишь, на ногах уже не стоит господин…
Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись – так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе – зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.
– Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же – к малым детям, болящим и путникам. Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!
– И то верно, – согласился сержант. – Извиняй, господин. Доброй ночи…
Прочие вежливо поклонились, ниже всех – прыщавый юнец.
Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.
– Скажи-ка, приятель, – понизив голос, спросил он. – Твой трактир – место надежное?
– Не извольте беспокоиться, господин, – торопливо зашептал Мукла. – Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте…
– Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.
– Ну… – хозяин замялся, соображая. – Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся…
– Ладно, – досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. – Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.
– Еще три монаха, в большой светлице, – все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. – Бредут из Ваальского аббатства к мощам и-Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.
– Три монаха, – проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице. – А тот, внизу, он что, тоже спит?
Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.
– Малая светлица, господин. Извольте, – сказал хозяин, отпирая левую.
Комнатка низкая и тесная, точно клетка, о которой болтали ландскнехты, как раз на одного человека. Очень чистенькая и бедная: всего убранства – табурет о трех ножках, охапка свежего сена, покрытая дерюгой, и толстопузый кувшин с водой. Узенькое, похожее на бойницу окошко выходило во двор, и снаружи в него косым крестом были вставлены два металлических прута.
– Дверь запирается на засов?
– Запирается, господин.
– Хорошо, ступай…
Когда бритая макушка Муклы исчезла в лестничном проеме, гонец придирчиво осмотрел задвижку. «Гнилая», – подумал он с неудовольствием и тотчас сам посмеялся над своей неуместной осторожностью. Но, впрочем, припер дверь табуретом.
Поднял кувшин, выпил холодной, до ломоты в зубах, колодезной воды.
Достав из поясного футляра тонкий свиток с алой печатью на витом шнуре, бережно уложил графское послание в изголовье. Стянул сапоги. Несколько мгновений постоял босиком у окна, наслаждаясь прикосновением прохладных досок к ноющим подошвам, а затем, полюбовавшись вволю бесящимся, совершенно бессильным против могучих стен ливнем, осенил себя знаком Вечного и улегся на сенную подстилку.
А гроза гремела и грохотала, поражая землю уже не десятками, а сотнями огненных копий. Раскаты грома следовали один за другим, сотрясая харчевню, и дождь с металлическим звоном стучал по крыше. Лишь теперь гонец осознал, до какой степени вымотался. Стучало в висках, ломили суставы, мерзко подташнивало. Впрочем, совсем недолго. Стоило лишь расслабиться, как вспыхивающее небесным огнем окно поплыло перед глазами, и гонец ощутил себя камнем, все быстрее и быстрее скатывающимся в черную, глубокую, ласковую трясину…
Он спал, отсыпаясь за три дня пути, и ни грохот грозы, ни кошачьи вопли грудастой девки, пользуемой в овчарне упившимися в доску солдатиками, не мешали ему.
А вскоре после полуночи все стихло, даже ливень хоть и не прекратился, но ослабел. Подоткнув колом (не было бы греха!) воротца овчарни, насквозь вымокший Мукла поднялся по лесенке и на миг задержался у комнаты знатного гостя.
Прислушался к тяжелым, похожим на стоны вздохам.
Озабоченно покачав большой лысой головой, собрал пальцы в щепоть – знак Третьего Светлого и семикратно обмахнул дверь. Коль скоро гостем уплачено втрое и вперед, долг хозяина – обеспечить постояльцу добрые сны.
Сам-то Мукла, сколько помнил себя, спал спокойно, безо всяких сновидений, пробуждаясь аккурат к рассвету.
На сей раз, однако, выспаться не получилось.
