Растормошила жена.
– Проснись, Му, проснись, – взволнованно шипела она, уткнувшись губами чуть ли не в ухо мужу. – Просыпайся же!
– Что? – вырванный из утреннего сна грубо и резко, Мукла не сразу сумел прийти в себя. – Что случилось?
– Ты ничего не слышишь?
– Нет.
– Где-то ребенок плачет…
Хозяин прислушался.
– Чушь, – буркнул он в конце концов, поворачиваясь на другой бок. – Спи, дура, и мне не мешай. Откуда в доме дитю взяться?
– Му, милый, поверь, я точно слышала: то ли ребенок плакал, то ли щенок скулил…
– Чушь, – повторил Мукла, умащивая щеку на кулак. – Тебе примерещилось, дорогая. Это ветер.
Дождь, действительно, уже прошел, а ветер остался и сейчас завывал с удвоенной силой, мстя за свое одиночество беззащитным деревьям и людям. Впрочем, ближе к первым петухам угомонился и он. А когда за окнами забрезжили проблески пока еще холодного солнца, трактирщик был уже на ногах.
С первым светом убрели селяне, отзавтракав краюхой черного за полмедяка на троих под даровую колодезную водицу. Забулькали в большом закопченном котлище добротно перемешанные остатки вчерашних трапез; спустя час-другой, отстоявшись на ветерке и загустев, они приобретут вполне благородный вид, и коронное блюдо хозяйки – «Утренник героя» – будет подано хмурым, плохо соображающим с похмелья ландскнехтам. А пока герои богатырски храпят в овчарне, господин гонец в приятном одиночестве подкрепится перед дорогой так, как подобает человеку знатному и щедрому. Уж поверьте, где-где, а в «Трех гнуэмах» хозяева в тонкостях разбираются и завсегда сумеют потрафить персоне с понятием…
Вот уже доспевает на пару молодая тартушечка, шипят и фыркают маслом со сковороды отбивные в ободьях прозрачного жирка; проворна хозяюшка, даром что немолода, ловко и привычно зачерпывает она муку; совсем скоро зарумянится сдобная лепешка и умелица кивнет мужу: ступай, мол, наверх, буди господина…
– Помилуй Вечный!.. Смотри, Му!
При свете лампы они увидели на недавно протертой столешнице темные капли.
Две. Нет… уже три.
А вот и еще одна – прямо в муке.
– Что это? – растерянно спросил трактирщик.
– Не знаю… Ай! Гляди же, Му!
Она взвизгнула снова, и Мукла, подняв голову, увидел: на потолке в углу, как раз над ними, проступало большое темно-красное пятно; оно расползалось, густело, и медленно набухающие капли одна за другой срывались вниз.
Трактирщик побелел; глаза его округлились.
– Я… посмотрю?
– Только осторожнее, дорогой…
Хозяйка, закусив губу, глядела в спину мужу, поднимающемуся по лесенке.
– Ну, что там?
– Ничего не вижу… Эй, святые отцы, вы спите? Господин, прошу простить… Эге! Да здесь же не заперто…
Покачнувшись, женщина грузно прислонилась к стене. Неотрывно глядя вверх, она ждала мужа. И лишь миг спустя после того, как он, изжелта-бледный, шатаясь, вышел из комнаты гонца и судорожно ухватился за перила, она истошно завизжала.
Два монаха, словно вспугнутые коричневокрылые враны, выскочили из правой комнаты, бессмысленно тараща заспанные глаза…
Глава 2
К нам едет ревизор
Деревья были огромны. Они стояли плечом к плечу, словно потсдамские гренадеры, и на их фоне аккуратный двухэтажный коттеджик на стилизованных курьих ножках смотрелся трогательно, но отнюдь не чужеродно. В отличие от махины аэроджипа, доставившего меня сюда. Знаменитого «UFO-XXII/12-00» с девятнадцатью золотыми звездочками вдоль фюзеляжа.
Комфорт и скорость. Супер и экстра. Короче говоря, индивидуальный заказ.
Да уж. Хорошо быть генералом…
Впрочем, ничего генеральского в облике Маэстро сейчас не было. Скорее наоборот: потрепанные джинсы, немолодые, утратившие цвет кроссовки и легкий, пушистый даже на взгляд домашний свитер.
– А поворотись-ка, сынку, – отеческим тоном пропело с крыльца непосредственное начальство. – Так. Угу. А иди-ка сюда…
Вне службы Маэстро, как правило, демократ. Особенно на лоне природы.
Мы обнялись.
На ощупь его свитер был еще пушистее, чем казался.
– Прошу! – Меня подхватили под локоток и повели по ступенькам, продолжая при том неумолчно ворковать. – Я там приготовил кое-чего. Ты ж с дороги, ты ж небось перекусить хочешь…
Маэстро был прав. Как выяснилось, я хотел.
И любой на моем месте захотел бы, увидев это самое «кое-чего»…
На круглых и овальных блюдах симметричными квадратиками были размещены закуски: севрюжка горячего копчения и она же – холодного, перламутрово-розовая семужка, полупрозрачная белорыбица, грустноглазая селедка, украшенная репчатым луком; копченые, вяленые и вареные колбасы нескольких сортов (я отметил свою любимую, хоботную, с тонкими ободками сальца по краешку; нигде ни у кого, кроме Маэстро, не приходилось видеть такую). Несколько сортов салата, свежие помидоры, огурцы, зелень, восточные соления. Крабы замысловато выложены на подносе, с таким расчетом, чтобы каждую часть можно было подцепить вилкой, не нарушая всей композиции, отдаленно напоминающей то ли кальмара, то ли осьминога. В вазах – фрукты: яблоки, апельсины, киви, виноград, ананасы, разрезанные продолговатыми бледно-медвяными дольками; и каждая ваза – изысканный, виртуозный натюрморт.
Коньяки, настойки, вина сухие и крепленые.
Водка…
– Ну, за прогресс!
Он, не садясь, разлил по рюмкам нечто благоухающее, хихикнул – и меня пробила мелкая противная дрожь. Смеющийся Маэстро – это бывает, в этом ничего страшного нет. Но хихикающий Маэстро – это уже из области ночных кошмаров.
Благоухающее, однако, пошло хорошо.
– Закусывай, закусывай. Салатик очень рекомендую… – Маэстро становился все веселее, как тогда, в Кашаде. – Еще? За тех, кто не с нами… – Его уже несло. – Вот, грибочки попробуй; сам солил, без автоматики. Не хочешь? – И вдруг жутковатая улыбочка радушного вампира исчезла без следа; скулы отвердели и в голосе отчетливо скрежетнули генеральские нотки. – Сыт, стало быть? Хорошо. К делу.
Он указал на невысокий диванчик, стоящий как раз напротив стенного визора.
– Садись и смотри. Вопросы потом. От винта! – негромко скомандовал шеф визору, и темный экран вспыхнул.
Лицом к объективу – осанистый мужчина лет шестидесяти, в смокинге, при галстуке и помятой орхидее в петлице. Фон – неоштукатуренная кирпично-красная стена, тронутая пятнами плесени. Освещение тусклое, неживое: либо окна плотно зашторены, либо, еще вероятнее, их нет вовсе, но лицо сидящего высвечивает сильная лампа, направленная, правда, не в упор.
– Узнаешь? – хмыкает Маэстро.
Отделываюсь невнятным междометием.
Склерозом, слава богу, не страдаю. Передо мной – Хомяк. Он же – его превосходительство господин генеральный администратор Департамента, доставшийся нам по наследству от прежнего менеджмента, исключительный мудак по жизни, хотя и грех так говорить о мертвых. Тем паче о трагически погибших. Чуть больше месяца назад, аккурат перед моим уходом в отпуск, бедняга не справился с управлением при посадке; аэроджип винтом вошел в площадку для гольфа, и от господина главного администратора, как мне шепнули на ушко, не осталось материала на реставрацию; так что в последний путь мы провожали кучку добротно обгоревших костей в наглухо запертом палисандровом гробу с бронзовыми ручками и мозаичным портретом усопшего на крышке. Помнится, Маэстро сказал тогда, утирая скупую мужскую слезу, что злой рок лишил его, главу Департамента, правой руки, и он не солгал, ибо при всей своей невероятной скользкости покойник был редкостным спецом и, надо признать, тянул на себе весь воз текущих конторских дел.
Там, на экране, будущий труп выглядит вполне авантажно: аккуратная, несколько старомодная прическа, холеная, досиня выбритая физиономия сорвавшего банк бурундука… вот только вместо обычной полуулыбки – кривой полуоскал, и блеклые, всегда прищуренные глазки по-совиному круглы.
Удивиться, впрочем, не успеваю, потому что где-то за кадром возникает негромкий уверенный голос Маэстро:
