Свое обещание Дмитрий сдержал и охотникам сплясать на костях мертвого Бориса спуску не давал. Хватило всего пары его жестких замечаний, чтобы народ сменил тему, влившись в общий хор льстецов будущего государя.
Зато славословия летели в адрес царевича со всех сторон, как с правой, русско-боярской, так и с левой, польско-шляхетской.
Но если справа льстили так грубо, что царевичу ничего не требовалось напоминать — скорее уж наоборот, они больше отрезвляли, то пресветлые паны по своему обыкновению выражались столь витиевато и высокопарно, что Дмитрий разрумянился, как свежий каравай.
— Eripuit caelo fulmen, mox sceptra tyrannis! [105]
— Rex tremendae majestatis! [106]
— Tanto nomini nullum par elogium! [107]
— Saeculorum novus nascitur ordo! [108]
— Fortes fortuna adjuvat! [109]
— Sic semper tyrannis! [110]
Даже святые отцы старались не выпадать из общего хора, разумеется, с соответствующими цитатами из своей вульгарной Библии [111].
По мнению отца Чижевского, смерть царя свершилась не иначе как deo volente [112], после чего он тут же философски заметил:
— Nisi dominus custodierit domum, in vanum vigilant qui custodiunt eum [113].
Раскрасневшийся отец Лавицкий незамедлительно поправил коллегу, заявив, что произошла она deo juvante [114], высокопарно воскликнув:
— Videtis quam magna sapientia dei! [115]
Самому Дмитрию стоило только открыть рот и вякнуть нечто банальное, вроде того, что, мол, теперь на Руси все пойдет по-новому, как тут же находился подхалим, тычущий пальцем в царевича и громогласно возвещающий:
— Os magna sonaturum! [116]
Неудивительно, что царевич спустя всего полчаса «поплыл».
И вино тут ни при чем. Да он по своему обыкновению, как я успел приметить, к нему не больно-то и притрагивался. Разве что не пригубливал из своего кубка, а делал по глотку за каждый тост, вот и все отличие.
Если подсчитать, то «на грудь» он принял не больше трехсот граммов — смешная доза.
Не-эт, основной хмель был от счастья, а все эти многочисленные комплименты послужили как ударная доза опиума или героина, словом, чего-то убойного.
Разумеется, я старался его остудить. Стоило ему посмотреть в мою сторону, как он слышал: «Похвала и лесть — это два гостеприимных хозяина, но только первый поит своего гостя вдоволь, а второй его спаивает».
Еще один взгляд, и тут же новая фраза-цитата: «Лучше достаться стервятникам, чем попасть к льстецам. Те пожирают мертвых, а эти — живых».
Но помогало слабо, да и то лишь на несколько минут, после чего Дмитрия снова несло.
— Теперь я точно взойду на престол своих пращуров! — выкрикнул он надменно в ответ на очередное гип-гип-ура и тут же торопливо поправился: — Post hoc non propter hoc [117].
Ишь ты! Даже в таком решил не умалять своего величия. Только кто тебе поверит? Не будь этой столь удачно совпавшей по времени смерти, черта с два сел бы ты на царский трон. Ну-ну…
— Счастье как яблоки — редко бывает без червоточин, — не утерпев, вновь заметил я ему.
Он согласно кивнул, опять посерьезнел, но спустя минуту вновь все забыл.
— Destruam et aedificabo! [118] — вновь раздался его пьяный возглас.
Ну это уж чересчур. Хотя… пускай. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы… меня отпустил. Тем более осталось потерпеть всего один денек, а потом меня только и видели.
Но денек этот вылился в целую неделю, да и то все получилось не совсем так, как мне хотелось…
Почти, но не так.
Глава 19
Второй вариант
Хотя я предупреждал Дмитрия не советоваться ни с кем из своего сената, да и с ляхами быть поаккуратнее, он все равно не утерпел, поговорил.
Не помогли мне и высказывания древних полководцев, которых я несколько раз цитировал ему. Мол, один тут же утопил бы свой шлем, если бы узнал, что ему известно все, о чем думает его голова, а другой сжег бы свою подушку, если бы…
Все оказалось бесполезно.
С кем конкретно Дмитрий общался, не знаю, но то, что советник был из русских, — однозначно.
А решил так, потому что тональность его речей резко изменилась в самую худшую сторону, и я вновь услышал из его уст грозное «Tertium non datur…».
Если бы он побеседовал с поляками, я уверен, что тон был бы не столь безапелляционный — им на судьбу семьи Годуновых наплевать.
К тому же конкуренту всего шестнадцать лет, только-только семнадцатый пошел. Убивать мальчика — фи. Да что он может, чтоб его так опасаться?
Другое дело — свои. Они — предатели. Им живой Федор как кость в горле, вечное напоминание о нарушенной присяге, поруганной клятве, забытом обещании служить верой и правдой.
Но коль так думают те, которые присягали его отцу, то что скажут перебежчики из числа тех, кто пока осаждает Кромы? Они-то вообще предадут самого Федора, так что юноша им даже не кость в горле — нож острый в сердце.
Значит, необходимо было поторапливаться.
И если я в первый день после бурной пьянки старался лишь отрезвить Дмитрия, сбить с него эйфорию, то на второй день приступил к аккуратным увещеваниям.
Дескать, теряем удобное время, которое безвозвратно утекает, и вернуть его не получится. Одно сегодня стоит двух завтра.
На третий день я перешел к решительным действиям и выставил на стол… кувшин молока.
— Ныне оно вкусное, жирное и сладкое, сплошное наслаждение, — пояснил я в ответ на немой вопрос Дмитрия. — А теперь представь, что с ним будет через два-три дня.
— Скиснет, и все, — недоуменно пожал плечами он.
— Так и время. Сейчас оно для тебя удобное, но скоро закончится. Пока царевич Федор в печали, пока ты в безопасности в Путивле, пока войско ему не присягнуло…
— Может, и вовсе не присягнет, — перебил он. — Выждать хочу, как оно с ним повернется.
— Было бы хорошо, — согласился я. — Но очень много риска. Случай сегодня кудряв, а завтра, глядишь, облысеет. Пойми, после того как ратники присягнут Федору, для тебя будет потеряно не многое — вообще все. Говорил и еще раз говорю: никто не станет с тобой договариваться, когда рати Басманова обложат Путивль. Уже незачем. А сейчас, пока царевич опасается того, что кое-кто может отшатнуться, — самое время.
Дмитрий не ответил. С минуту помолчал, нервно расхаживая по комнате, после чего, буркнув, что тут надобно все обмыслить, быстро вышел. Не иначе как советоваться.
Знать бы еще с кем.
Однако моя тактика принесла успех. На четвертый день он охотно согласился заново написать грамоту, адресованную Федору, но… иную.
— Березов ему дарую да все доходы с тамошнего народца, и будя с него.
Я вытаращил глаза, но сказать ничего не успел — перебил царевич, категоричным тоном указав, что это его последняя милость заблудшему.
Ну-ну, ты меня еще плохо знаешь. К тому же, когда человек мечется и не знает, к какому берегу приткнуться, всегда есть шанс направить его в нужную сторону.
«Направлять» пришлось до самого вечера. Кое-чего удалось добиться чуть ли не в прежних размерах, например, в сумме отступных денег, но в вопросе даруемых вотчин он уперся не на шутку, поди сдвинь с места.
