Однако благодаря моей нетерпеливости и постоянному понуканию остальных добрались мы до Коломны достаточно быстро — всего за десяток дней.
Правда, поначалу предполагаемый маршрут лежал через Серпухов, но у меня появилось предчувствие, что он нам ни к чему.
И чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее оно было, так что верст за двадцать до него я принял решение резко свернуть в сторону и двинуться вправо вдоль Оки.
Получалась растяжка во времени на целый день, но шестому чувству надо доверять.
Через Оку перебрались вплавь — вот уж никогда бы не подумал, что в наших реках в мае такая холодная вода.
В саму Коломну не заезжали, остановившись на ночлег в близлежащем лесу в версте от реки, где и разоблачились до исподнего, обсыхая у ярко полыхающего костра.
— Теперь, почитай, добрались, — весело толкнул меня в бок Гуляй, радушно протягивая фляжку с каким-то пойлом. — К завтрему в Коломне, а дале и вовсе рукой подать. Значитца, за такое дело надобно и принять. Оно и для сугрева пользительно.
Я рассеянно кивнул и… вздохнул.
Ну не нравилось мне, что наша дорожка до Москвы оказалась столь гладкой. Что-то не верилось в сплошную цепь удач.
А если нет, тогда надо ждать крупных неприятностей именно сейчас, когда до цели всего ничего.
Тем не менее я принял фляжку и сделал пару глотков. На третий меня не хватило — и впрямь оказалось на редкость гнусное пойло.
Не иначе как хозяин кабака, куда вчера заглянул кто-то из казаков, пользуясь случаем, всучил самое поганое, что только у него имелось.
Заснул я не быстро, вновь терзаемый какой-то смутной тревогой, да и проснулся, едва забрезжил рассвет.
Проснулся и уже не мог заснуть, прислушиваясь к своему внутреннему загадочному вестнику грядущих неприятностей, который все более отчетливо давал о себе знать.
«Да что ж такое, до Мурома нам, что ли, скакать?!» — возмутился я и, ругая свой непоседливый внутренний голос, который вдобавок оказался еще и весьма косноязычен — чего говорит, вовсе не понять, — тем не менее послушно встал и поплелся тормошить Гуляя.
— Ты чего? — Он с трудом продрал мутные глаза и недоуменно уставился на меня.
Однако казацкая натура крепка вне зависимости от количества и качества принятого накануне огненного зелья, а потому через секунду он уже сидел, настороженно оглядываясь по сторонам.
— Никак случилось что, княже? — осведомился он. — Ты вроде по утрам спать гораздый, а тут… Да не молчи, сказывай.
В ответ я приложил палец к губам, призывая говорить потише, и поманил его в сторонку, подальше от остальных, рассудив, что одного уговорить изменить строгий наказ Дмитрия будет куда легче.
— Недоброе чую, — сообщил я ему. — Не поверит нам местный воевода, что мы гонцы из-под Кром.
— Тады яко обычно — в обход пойдем, — пожал плечами Гуляй. — Эка невидаль. — И попрекнул, зевая: — Нашел из-за чего будить спозаранку. А какую бабу я во сне тискал — диво дивное, а не баба.
— Тут надо думать, как бы нам с иной бабой не повстречаться, которую дыбой зовут, — заметил я. — А что до обхода, то здесь места населенные. Глазом не успеем моргнуть, как в кольцо возьмут, и поди потом докажи, что ты с грамотой.
— Так ее и показать можно, ежели кто не поверит. — И Гуляй вновь недовольно зевнул.
— А уж после того, как покажешь, считай, что ты точно на дыбе, — усмехнулся я. — Царевы слуги — народ резвый, и каждому выслужиться охота. И ведь не докажем, что сами к Федору Борисовичу едем. В лучшем случае возьмут нас в железа и повезут так в столицу, а там долго разбираться тоже не станут — в темницу, и вся недолга. Потому и мыслю: одному мне пробираться надо. Так оно для всех спокойнее будет.
— Не-э, — помотал кудлатой головой Гуляй. — Государь наш сказывал, чтоб повсюду с тобой были. Рази токмо в палаты царские не допустят, ну тут уж пущай. То, что за нас опаску имеешь, благодарствую, одначе повеление Дмитрия мы все одно исполним. А воеводы что ж, не впервой от погонь уходить. Помнится, яко мы о позапрошлое лето вместях с Тимохой Шаровым от турок тикали. О, ты б видал! И дуван [119] жаль бросать, и…
Но я, незаметно оценивая обстановку, уже не слушал, какой диван он пожалел и чем все закончилось.
Лагерь постепенно просыпался, и нельзя было терять ни минуты, если я хотел осуществить задуманное. В какой стороне Коломна, я узнал, а остальное — как судьба.
— Ну нет так нет, — вздохнул я и тоже зевнул. — Тогда пойду досыпать. — И направился в сторону стреноженных лошадей, попутно всем своим видом показывая, что иду по малой нужде.
— Вот и я о том же! — крикнул мне вдогон Гуляй и, как я мельком заметил, украдкой бросив взгляд в его сторону, плюхнулся в траву.
Спешить не стоило, поэтому я вначале углубился за деревья, постоял там, выжидая пару минут, после чего, крадучись, двинулся обратно. Отвязать уздечку от дубового сука было делом секундным, но я и тут не стал форсировать события, спокойно потянув коня за повод.
Если спросят, куда направился, скажу, что решил искупать коня, а то неудобно въезжать гонцу от самого государя на грязной животине. Пускай это еще не Москва, а Коломна, однако все равно вид надо иметь соответствующий, и не только самому.
А вопрос, зачем седлаю коня, вовсе не должны задать. Казак мало похож на боярина, но в одном они одинаковы — пешком ходить не любят. Последние из спеси, а у первых такой уклад. Да и понятно, что, ведя лошадь всю дорогу в поводу, я буду добираться до Оки не меньше получаса, а так домчу мигом.
Равно как и обратно.
Однако на меня никто не обратил ни малейшего внимания — все-таки выпито было вчера изрядно. Это я привереда, а казак — людина простая, ему лишь бы горело, а на остальное плевать.
К сожалению, прихватить с собой что-нибудь еще, например запасное платье или деньжат, нечего было и думать. Тюки с добром служили народу подушками, и выдергивать их из-под голов означало завалить всю скрытность.
Я на секунду даже остановился. «Может, зря я слепо повинуюсь неким неясным предчувствиям, побуждающим меня поскорее расстаться со своим почетным конвоем и проделать оставшийся путь в одиночку?»
Но после недолгого колебания решил все-таки последовать в соответствии с указаниями внутреннего голоса — если подсознание что-то просчитало и даже выдало решение, грех к нему не прислушаться.
«Ничего. Серебро — дело наживное, — успокоил я себя. — Главное, что шкатулка в моих руках, а остальное как-нибудь».
Коломна встретила меня негостеприимно.
Поначалу стоящие на городских воротах стрельцы, настороженно оглядывающие меня с головы до ног, вообще отказывались пропустить внутрь. Пришлось заорать, что я — гонец из-под Кром к самому Федору Борисовичу и потому требую, чтоб меня немедля отвели к воеводе, и прибавить пару-тройку ругательств позабористее.
Подействовало. Зашевелились.
Не знаю насчет силы божественного слова, но силе хамского слова верят все.
Провожать вызвалось сразу двое, из которых один, что помоложе, всю дорогу докапывался у меня про то, как там идут дела, а на середине пути, насмелившись, вдруг ляпнул:
— А верно ли сказывают, будто сей самозванец вправду наш исконный государь Дмитрий Иоаннович, кой чудом уцелел…
Но тут его от всей души с суровым приговором: «Чтоб ты поперхнулся словцом ентим!» — саданул в бок другой, гораздо старше и, по всей видимости, гораздо умнее.
Пока молодой обиженно охал, второй стрелец успокаивающе заметил:
— Ты его не слухай, княже. Млад он, вовсе, почитай, отрок летами, вот и буробает языком, яко помелом, не пойми чего. Ныне, известно, времечко неспокойное, потому в сумнениях иные. А ну как в прелестных письмах хоть песчинка правды имеется? А нам тож знать хотца, где она и в каком месте таится. Опять же и в присяге недавней вора, кой князем Дмитрием Угличским прозывается, Гришкой Отрепьевым уже не величают, вота и гадаем. Выходит, Отрепьев, чтоб его свело да скорчило, повело да покоробило, вовсе не вор? А кто же тогда есть оный самозванец? Потому народ и бродит в сумненьи. Можа, ты чего поведаешь об нем? — И вопросительно уставился на меня.
