Казаков, включая Гуляя, Шерефетдинов встретить уже не сможет. Это я решил твердо, припомнив кое-что из истории, так что жить Ондрею оставалось всего ничего.
Неясным представлялось только одно — под каким предлогом мне отказаться от эскорта в десяток стрельцов и заодно объяснить неожиданную торопливость. Но до терема воеводы была еще сотня метров, и я твердо верил — что-нибудь изобрету.
И действительно изобрел.
В покои воеводы я влетел опрометью, ошарашив добродушного толстяка Никиту неожиданной новостью о том, что в окрестностях Коломны появились казаки.
— Не иначе передовой отряд из воровского войска, — высказал я свое предположение.
— Ахти мне! — Он испуганно всплеснул руками. — А у меня и Пятницкие ворота нараспашку, да на пристани тож народец толпится! — Но постепенно стал приходить в себя. — Да ты погоди-ка. Вор-то, по слухам, в Путивле, а до него полтыщи верст. Как же они сюда-то?
— Скрытно! — заорал я, не давая ему опомниться и собраться с мыслями. — Это ж казаки! Им полторы сотни верст в день — как два пальца…
Подействовало, поскольку он испуганно ойкнул и с воплем: «Ворота!» — рванулся к выходу, но был бесцеремонно ухвачен мною за полу кафтана.
— Погоди с воротами! — осадил я его. — Ежели передовой отряд, то он все одно не сунется. Так что успеешь. Лучше подумай, что со мной делать.
— Отсидишься покамест. У меня стены каменные, так что тута яко у Христа за пазухой, — заверил он.
— Да ты в своем уме?! — изумился я. — Меня с вестями Федор Борисович в Москве ожидает, а я тут отсиживаться стану? Немедля уезжать надо. — И заорал ему в самое ухо: — Слышишь, немедля!
— Дак как же ты? — Он бестолково захлопал глазами. — А ратники? — вдруг вспомнилось ему. — Как я их тебе? Сам с чем останусь?! Побойся бога, княже! Помилосердствуй!
— А ты побойся царя! — гаркнул я и, вздохнув, уже гораздо тише и спокойнее проворчал: — Да я и сам все понимаю. Чай, тоже служивый, а не крыса приказная. Ладно, уступаю. Раз казаки объявились, то оголять град твой не стану, один уеду. — И, оборвав его искреннюю горячую речь о том, что он век этого не забудет, напомнил: — Но уехать мне надо немедля. Где там у тебя Бобренев монастырь? Я, пожалуй, до него нынче доберусь, ночь переночую, а там поутру…
Оказалось, что он расположен совсем близехонько, только по ту сторону Москвы-реки, но паром на берегу стоит, а чтоб без задержек, он пошлет со мной человечка, и меня вмиг переправят.
— А места-то тихие, не шалят тати? — напоследок строго спросил я.
— Лесов изрядно вокруг, но покамест не слыхать, — горячо заверил он меня, всей душой жаждая, чтоб я быстрее куда-нибудь исчез.
Наверное, мысль об открытых настежь Пятницких воротах не давала ему покоя, так что моя отправка да и переправа на тот берег прошли в рекордно короткие сроки, причем руководил всем сам воевода, резонно рассудив, что так все пройдет гораздо быстрее.
Про Шерефетдинова, приставшего к нам по пути, я кратко пояснил воеводе, что он со мной, тот испуганно закивал и больше вопросов не задавал.
Кстати, когда наш паром был еще только на середине реки, многолюдная пристань возле города совершенно опустела — не иначе как воевода уже принял меры, садясь в прочную осаду.
В монастырские ворота я въехал один, но уже с заводным конем, который совсем недавно принадлежал Шерефетдинову. Сам Ондрюша спал вечным сном близ большого дуба, заботливо укрытый мною зелеными ветками.
Получилось, правда, несколько неожиданно.
Пока я размышлял, как с ним поступить, и, чего греха таить, испытывал некоторые колебания — просто так убивать человека, пускай он сам будущий убийца царевича Федора, как-то не того, мои сомнения разрешил сам Шерефетдинов.
Вначале он слегка подотстал, чего я не заметил за своими раздумьями, а потом спросил хрипловатым голосом:
— Ларец-то прихватить не забыл?
Я оглянулся и вздрогнул. Ондрюша успел обнажить свою саблю и сейчас был в полной боевой готовности.
О себе я такого сказать не мог. Скорее уж как Советский Союз двадцать второго июня сорок первого года. Пищаль за плечами, да хоть бы и в руках — фитиль-то не зажжен. Сабля сбоку, но едва моя рука потянулась к ней, как Шерефетдинов сухо предупредил:
— Не дури, князь. Вытянуть все одно не успеешь.
— Значит, не хочешь честного боя, — усмехнулся я.
— Видал, яко ты с паном Станиславом честно ратился, — откровенно сказал он. — Того себе не желаю, потому и упредил. Коль ты ныне православный, чти молитву. — И снова неприятно осклабился, добавив: — Заупокойную.
«Ишь ты, вот и пригодилось мое крещение», — изумился я и кивнул:
— Непременно прочту, но вначале скажи как на духу: чье повеление исполняешь? Неужто государя?
Тот мотнул головой.
— Наполовину. Вернуть тебя и впрямь повелел Дмитрий Иоаннович. Токмо он наказывал со всяческим бережением, чтоб никакого худа тебе не приключилось.
— А если не он, то кто?
— Князь Рубец-Мосальский переиначил, — пояснил он. — Сказывал, темная-де ты птица. Ежели тебя в живых оставить, невесть чего в царевичево ушко накукуешь. Уж больно в чести ты у государя стал — эвон сколь он с тобой времени-то проводит. Егда ты иной веры был — одно, а ныне православным стал, выходит, вдвойне опаснее. — И похвалился своей честностью: — Зри, яко на духу перед тобой. Ничего не утаил.
— Ишь ты, — улыбнулся я. — Вам уж и вера моя не по душе пришлась. Вроде ваша родная, радоваться должны…
— Не в вере суть, — пояснил Шерефетдинов, — а в крестном отце. Памятаешь, кто он?
— А как же.
— Вот и мы… памятаем. Да и то взять — обида. Своих воевод исказнил, а басурманина не стал. А ведь приговор для всех един был. Вот и пришло времечко, чтоб по правде все сбылось. Тока ты зубы мне не заговаривай, — предупредил он, — не подсобит. Я настороже и, яко пан Станислав, на рожон не полезу.
— Какие уж там зубы, когда я весь в твоей власти, — вздохнул я, легонько тыча носком сапога в бок Гнедко, чтобы он встал поближе к Шерефетдинову.
— Ну то-то, — кивнул он. — Тока боярин сказывал, чтоб допрежь того, яко на тот свет отправить, выяснить, доподлинно ли у тебя некая грамотка пребывает? Потому ларец достань, а сам стой себе смирнехонько да молись, покамест я на нее глядеть стану.
— Понял, — кивнул я, залезая в притороченную суму.
— И засапожника даже не касайся, а то и помолиться не дам, — сразу предупредил он, приметив слегка торчащую из голенища моего левого сапога рукоять ножа.
— Даже и не думаю трогать, — самым миролюбивым тоном ответил я, извлекая шкатулку и протягивая ее Шерефетдинову, попутно успев отвесить ему комплимент: — Хорошего человека послал князь Василий Михайлович. В смысле, подходящего, — искренне одобрил я выбор Мосальского.
— Да уж кого ни попадя не послал бы, — приосанился он. — А ларец ты сам открой, а то мне, вишь, несподручно, сабля мешается, — кивнул он на шкатулку, которую я ему протянул.
— И мне тоже несподручно, — вежливо отказался я и посоветовал: — Да и ни к чему ее открывать, — меж тем плавно вынимая из стремени правую ногу, закрытую конем от глаз Шерефетдинова, и медленно сгибая ее в колене, чтоб дотянуться до сапога.
— Это почему? — насторожился он.
— Видишь ли, если я сейчас ее открою, то боюсь, что грамотка, которая в ней лежит, окажется негодной к прочтению, так как ты, любезный друг мой… — последовала коротенькая пауза, а докончил я свою фразу, уже нежно обнимая Шерефетдинова, который уставился на рукоять моего ножа, торчащего из его груди, — испачкаешь ее своей кровью.
— Ты… — выдохнул он из последних сил, — меня уб-бил?
— Нет, всего-навсего опередил, — поправил я его и, склонившись над незадачливым убийцей, кулем свалившимся с лошади, добавил: — И спасибо тебе от всей души. Просто так даже таких козлов, как ты, я еще убивать не привык — пробел у меня в воспитании, хотя, чую, надо исправляться, пока не поздно, а ты мне здорово помог.
Он еще был жив, хотя силы явно покидали его, но добить умирающего я не мог, рука не поднималась, поэтому вместо второго удара продолжал говорить, говорить, говорить, многословно и путано, объясняя, что хорошим я его назвал лишь потому, что такого человека и убивать одно удовольствие, хотя я, дурак, поначалу отчего-то колебался.
