Девушка зашла в один из них, неведомо почему показавшийся ей самым благонадёжным, заперла дверь изнутри и села в пологое кресло напротив окна, уронив рядом мешок. И провалилась в сон, который шёл в декорациях здешней реальности.
В этом сне кто-то велел ей достать то самое дарёное Балтикой зеркало и повесить на стену, а потом взглянуть. «Морская девушка может узнать правду о себе только из морского зеркала», — сказали ей.
Только внутри была какая-то другая она. Бледнокожая, тонкая, будто куница, и крутобедрая, темно-каштановые вьющиеся волосы по колено, брови точно лук из рогов козла, а глаза как финики в меду. Красивая: солнце на полнеба стоит за плечом, рассыпается лучами в серебре амальгамы, любуется.
— Что за чепуха, — сказала она. — Пойти посмотреть насчет воды, что ли, — вдруг сохранилась после повального бегства обслуги.
В рюкзаке был сложен кое-какой съестной припас на первое время — Марина уже убедилась в том на ощупь или иным, куда более неясным образом. Однако есть ей не хочется нисколько — жара виновата? Зато погружение в воду с лёгким зеленоватым оттенком, что без помех льется в ванну из широкого крана, доставляет девушке неизъяснимое наслаждение. А вот зеркала в туалетной комнате отчего-то нет, и отяжелевшие от воды пряди могут быть сколько угодно тёмными, а кожа — русалочьей: не страшно ничуть.
Завернувшись в купальный халат из невесомой махры, Марина возвращается на прежнее место.
Чтобы наблюдать потрясающий по красоте закат.
Небо в лучах заходящего солнца — розовый перламутр, незаметно сливающийся с нежно-голубым сиянием высот. Всё это громоздится на горизонте в несколько этажей, пылает и разворачивает пылающие багрянцем хоругви, разрастается причудливыми формами, в которых угадываются вышки и бастионы, многоярусные храмы и дворцы, стоящие посреди озера из жидкого рубина.
Мираж постепенно угасает. Наступает непроглядная ночь, расшитая огромными пышными звёздами… Ночь с её тишиной.
И с прохладой, которая обретает почти невыносимую, кинжальную остроту.
В полнейшей ледяной тьме Марина дотягивается до кровати, на ощупь куда более широкой и мягкой, чем на взгляд, и ныряет под жаркое покрывало.
И снится ей, что огромный пылающий шар Солнца уже выкатился из-за горизонта и касается перстом сухих губ, вместе с солнцем и утром возрождается ветер, заставляя окрестные камни кричать, песчаные волны — колыхаться. А с ветром и песком приходят гости.
Марина увидела их совсем рядом, будто и не было высоких базальтовых гребней, — всадников с головами и плечами, плотно укутанными в грубую голубизну, верхом на верблюдах-дромедарах. Кое-кто в длинных рубахах, иные в защитной форме, но оружие держат вверх дулами, как сто или даже двести лет назад. Синие призраки пустыни. Люди индиго.
А впереди держит своего верхового мехари за узду — весь в синем, даже сияющие глаза, которые смотрят сквозь узкую щель в покрывале лисам, — цвета глубокой озёрной воды.
— Кто вы все? Кто ты? — спросила Марина.
— Тот, о котором тебя предупредили, — ответил он. — Меня зовут в этих местах Египтянин, но это лишь сказка. Древние жители Кемет получили от моих предков, что называли себя Людьми Ветра, знание, когда погибла великая страна посреди моря. Мы же сами, передав его, откочевали вглубь пустыни. Так приказали звёзды, ибо они хотели, чтобы ничто не мешало моим предкам любоваться ими.
— А остров — Крит? Атлантида?
Египтянин рассмеялся одними глазами:
— Первое, может быть, и близко к истине. Старики говорят, что наша раса отличалась умом, силой и образованностью и существовала на Крите во времена фараонов. Когда остров погиб, она попыталась завоевать Египет силой, но потом поняла, что в этом нет смысла. Одни из нас подались на восток, обосновались рядом с морем и положили начало народу финикийцев, другие властвуют над тем, что не удаётся покорить никому. Я не очень слушаю всё это, ведь все люди — от одних и тех же корней, а корни имеют обыкновение спутываться. Но кое-что в этом есть. Критяне почитали Матерь Део, а наша легендарная царица Тин-Хинан казалась нам ею во плоти, мы и звали её сходно: «Матушкой». Но это лишь близко к правде, не более. Если слушать все небылицы, рассказываемые у костра, Атлантид будет уж очень много. К тому же мы звали нашу родину иначе. Тебе не произнести.
— А как по-настоящему зовут тебя самого?
— По-разному. Чем более я доверяю человеку, тем ближе те звуки, которые он слышит от меня, к истинному звучанию. Ты можешь называть меня Кахин, почти как отважную женщину — аменокаля Кахину, что возглавила наше сопротивление арабам.
— Это значит, ты мне доверяешь или наоборот?
Снова улыбка:
— Как можно доверять той, кто отводит глаза при разговоре?
— Хочешь, чтобы тебе глядели прямо в зрачки, — открой лицо.
— Такое покрывало, как на мне и моих людях, надевают на мальчика, когда он становится мужчиной, и с тех пор его лицо запретно для живущих. Говорили раньше, что того, кто увидел лицо взрослого имохага, следует убить — иначе сам муж обязан покончить с собой. Благородные жёны имохаг хвастают друг перед другом, что за всю совместную жизнь не видели губ своего супруга. Мы едим, просовывая куски за свой обмот, и никогда не целуемся с любимой женщиной: только обмениваемся дыханием из ноздрей. Говорят, кожа того цвета, что происходит от синего цвета наших одежд, защищает от нестерпимой жары. А ещё рассказывают, что так мужчины прячут свой стыд перед женщинами, которых однажды не сумели защитить от смерти. Ибо с тех давних пор жены у нас властвуют над мужами.
— Какие удивительные у вас обычаи. Что вы делаете с ними здесь?
— Где — в Сахаре? Стережём подземное море. Это наш дом.
— Дом? Море?
— И оно тоже. Но я имею в виду обеих: влажную воду и землю, опалённую сухостью и испаряющую в десятки раз больше, чем получила извне. Снега на вершинах Ахаггара и дожди, что рассеиваются, не доходя до земли, — ничто по сравнению с солёным океаном в недрах этой земли, который, смешиваясь с песком, превращается в гибельные ловушки для чужаков. От солнечного огня эта масса превращается в подобие хлебной корки, которая легко может лопнуть и поглотить человека с верблюдом. Это куда страшней феш-феша — зыбучего песка: тот поглощает жертву мгновенно, а соляная трясина засасывает путника в себя пядь за пядью. И опасней разлива пересохших рек, что оживают, набухая от зимних дождей, и мчатся вдаль подобно неукротимому жеребцу. Величественней пыльных бурь, вызываемых буйными ветрами по имени сирокко, шерги, хамсин, харматтан и самум, что срывают седла с наших мехари и катят перед собой камни, и коварней сухого тумана, когда в полнейшем безветрии пыль повисает над землёй облаком, омрачает солнце и сбивает с толку даже диких животных. Пугливые газели тогда спокойно шествуют в караване между людьми и верблюдами.
— Ты хочешь меня напугать?
— Нет, предупредить. Пустыня — не для слабых.
— Тогда — увезти отсюда к себе?
— Здесь нет ничего не нашего, и первый твой шаг вовне будет означать причастность к нашей жизни и согласие с нашим делом.
Марина хотела сказать, что этого её согласия как раз никто и не спрашивал, но нечто остановило дерзкий язык. Слишком выразительно блестели глаза на полоске смуглого лица, ловя её не прикрытый ничем взгляд, втягивая в себя, побуждая к искренности.
— Тогда чего же ты хочешь, Кахин? — спросила с расстановкой.
— Одну тебя, — ответил тот. — Мой народ обучен преодолевать многие расстояния и границы, которые ставят другие. Когда-то он был единым. Позже нас раздробили на семь частей, разбросали, как Озириса, по семи странам — Мали, Нигер, Буркина Фасо, Марокко, Мавритания, Алжир и Ливия получили от нас своё. Покойный диктатор хотел сотворить благо всем, в том числе нам, и мы служили ему. Служили верно, хотя быстро поняли: одно Прокрустово ложе на всех неизбежно провоцирует резню. Зарезали и нашего патрона, оттого плату за служение придётся брать с кого-то другого. Со всех.
— И с меня тоже?
— Нет, и зачем? Ты воплощение Великой Матери. То, чему должно свершиться, — свершится именно через тебя. Пойдём отсюда, — сказал он тоном, который при своей мягкости не терпит возражений. И именно благодаря мягкости.
Кахин поставил на колени своего белого мехари, подсадил девушку в седло — полосатый ковер с двумя возвышениями спереди и сзади — и сам вспрыгнул позади неё, захватив в руки узкий повод. Верблюд степенно поднялся, накренив седоков на один борт, и неторопливо пошагал вперед. Спутники двинулись вслед за ними.
Это было похоже на морскую качку, и Марину сразу и очень резко замутило. Сказать об этом она постеснялась — удивительное дело, никогда прежде не случалось такого. А потом все прошло так же вмиг, как и началось.
— Пятнадцать миль надо пройти до конца Ришатского Клейма, — проговорил Кахин за её спиной, — а потом еще столько и полстолька. Я бы мог устроить тебя позади, но тому, кто смотрит вперёд, куда легче. И ты ростом ниже моих плеч, оттого не помешаешь править.
