Ольга Ларионова - Страницы альбома

Ивик любил свое место. Даже нет, не любил, — он просто не представлял себя в классе на каком-то другом месте. Классы сменялись лабораториями, учебными кабинетами, а место оставалось прежним, ближайшая к двери парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в классе на секунду раньше тебя. В школе его почему-то звали Ивиком.

Был ли Ивик лентяем? Отнюдь нет. По большинству предметов он колебался между четверкой и пятеркой, правда, скорее благодаря своей феноменальной памяти, чем прилежанию, а главное — вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.

Большинство учителей по этим предметам — физик, химичка — махнули на него рукой, но математик, старый романтик с неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.

Сейчас Катет, чуть прихрамывая, как это всегда бывало в ненастную погоду, кружил по классу, изредка и ненавязчиво поглядывал в сторону Ивика.

— Двумерное и трехмерное пространство легко может представить себе каждый из нас, — говорил он, подымая руки, словно эти пространства лежали у него на ладонях, и трехмерное было значительно тяжелее двумерного. — Труднее представить себе пространства одномерные и четырехмерные, тут уже нужно немножечко фантазии. Но вы ведь у меня все фантазеры, хотя бы в легкой степени, не так ли?

Улыбнулся весь класс — ну просто не мог не улыбнуться, когда Катет этого добивался. А с некоторых пор старый, опытный педагог прикладывал все усилия, чтобы с первой и до последней минуты урока подчинять себе внимание ребят. И подчинял — кроме одного. Того самого, ради которого старался. Этот и сейчас смотрел на него со странным выражением послушания и отрешенности, заставь повторить сказанное — повторит дословно, как магнитофон, ну прямо на пятерку. Но ведь не этого добивался учитель…

Он незаметно вздохнул и продолжал:

— А вот многомерное пространство представить себе гораздо труднее. Наверное, лучше начать с того, что просто поверить в его реальное, осязаемое существование. А когда вам это удастся, вы сможете принять и такую гипотезу: ведь мы с вами живем в первом, втором и третьем измерениях. Но в том же объеме, в том же кусочке Вселенной, если выражаться математически, могут существовать и совокупности, скажем, седьмого, восьмого и девятого измерений, и они-то представляют собой целый мир, который мы считаем вакуумом, потому что просто не можем его воспринимать — ведь наши глаза, уши, наконец, приборы находятся в наших — первом, втором и третьем — измерениях. Так ведь?

Молчание класса показывало, что так.

— Ну вот, большинство из вас уже поверили в существование одного такого невидимого мира. Но коль скоро измерений бесчисленное множество, то и таких миров может существовать бесконечное количество, один в другом, и совершенно непонятно, повторяют ли они друг друга, или чуточку отличаются, или совсем непохожи… Сопространственные миры, о которых мы ничего не знаем — никаких данных, ни точных, ни смутных. А ведь математика — наука точная. Так что о сопространственных мирах мы можем пока только фантазировать… Разумеется, — спохватился он, — на переменке!

Так он дошел до задней стены и, поворачиваясь в узком проходе между партами, привычно глянул туда, где сидел неподдающийся Ивик. Послушный до уныния, равнодушный до отчаяния Ивик!

И не узнал мальчика.

Всегда безучастный, он вдруг преобразился так, словно зазвучала его любимая музыка. Внимание и изумление — то, чего так добивался старый учитель все эти полгода, — были в его широко раскрытых глазах.

Класс тоже примолк — видно было, что усилие рассмотреть сопространственные миры прямо-таки витает в воздухе.

— А у нас ведь еще масса времени, — спохватился учитель и заторопился назад к своему столу. — Возьмите-ка задачники, номер сто двадцать семь. Кто первый сообразит, с какого конца подбираться к задачке — прошу поделиться мыслями.

А у мальчика был несомненный талант живописца, и он не может жить, сознательно отворачиваясь от тех сказочных тайн, которые видит в самом обыденном и простом. Живя только сказками и фантазией, не станешь ни Грином, ни Врубелем.

«Ничего, ничего, — все чаще говорил себе старый учитель. — Видел я твои рисунки — мерцающие миры, не без загадочной притягательности, впрочем. Но рисовать реальную жизнь все-таки научу тебя я, старый учитель, который не всегда Кента от Рериха отличит. Вот и твои творения — что-то они напоминают… Столько времени вспоминал — не вспомнил. Хотя… постой, постой… Ведь это фосфены — псевдообразы, возникающие в глубине зажмуренных век! Любопытно, в высшей степени любопытно…»

Внезапно он встрепенулся. Совсем немногие уткнулись в задачники — большинство взоров витало в нематериальных сферах. Уподобились Ивику, мечтатели!

— Что, добровольцев не обнаруживается? Сайгин, к доске!

— А можно, я спрошу? Вот если бы сконструировать такой телескоп, чтобы заглянуть в эти… не наши измерения…

— Фантазии на переменке. Тетрадку домашнюю прихвати.

— Ой, правда, а если заглянуть туда… ну, в эти… а там чудовища и все такое, как в каменном веке?

Это уже Сонечка с третьей парты, пленительное существо, у которой математические способности и тормозящие центры находятся в равнозачаточном состоянии. Такие, как она, удивительно умеют увлекать за собой весь коллектив…

Так и есть. Класс взрывается. Гам, хохот.

— Ой, а если?..

— Тихо! Не тяните время — все равно и Сайгина успею спросить, и кое-кого еще.

— А если туда взять и перепрыгнуть?

Все, кроме Ивика. А Ивик уже сомкнул ресницы. Опять созерцает мерцающие миры…

…Пепельно-зеленый шар потускнел, растянулся, туманными полосами перерезали его перистые облака. Чернота сгущалась в центре, она становилась плотным весомым комом, тяжелым, словно каменная громада, на которую смотришь издалека. И это всегдашнее солнце, которое оконтуривает ее молочным сиянием. И самое необыкновенное — это не сама картина, а внезапность ее изменения. Вот эта скала чуть дрогнула и вдруг беззвучно раскололась надвое, и из разлома ударил вверх бледный луч. Слева направо поплыли, разбухая, конусообразные фигуры. Неживые. Обычно ему мерещились пирамидальные замки, светлые летучие ленты не то дорог, не то рек, невообразимо распахнутые крылья ветряных мельниц, скорбные паруса траурных опавших знамен…

Когда-то (может быть, еще до школы) он уже видел подобные рисунки — в альбоме, который ему дали посмотреть. Тогда он еще не умел читать и фамилия художника осталась ему неизвестной. Но картины жили в памяти — не похожие ни на что другое, не встреченные больше ни в одном музее.

И еще одно поражало Ивика: вероятно, смутные видения в глубине закрытых век видели многие, а может быть, и все люди. Но почему же только для них двоих — для Ивика и для того сказочного художника — они сложились в один целостный мир, почти земной?.. Почти.

Для Ивика в эти минуты, кроме реального окружающего мира, существовал еще и второй — объемный и красочный мир фосфенов.

Объемный. Красочный. Осязаемый.

Сегодняшний урок стал своеобразным патентом на право существования этого второго мира. И сейчас он тоже здесь, в том же самом объеме, где разместились его класс, и школа, и набережная… Ивик даже съежился от этого ощущения. Высоты он никогда не боялся, но при взгляде вниз у него появилось щемящее, сладковатое томление по несбывшемуся полету, и нечто похожее испытывал он и сейчас.

Хотя почему несбывшемуся?

Сноп искр вихрился в зеленоватой глубине, постепенно удаляясь, вытягиваясь в пепельный таинственный коридор. В него надо было успеть войти прежде, чем он совсем погаснет, и мальчик, прикрыв ладонью глаза, чтобы никто не видел его сомкнутых век, поднялся со своего места.

— Что тебе, Ивик? Я сказал — вопросы на переменке.

— Мне… нехорошо. Можно, я выйду?

— Да, да, конечно. Тебя проводить? Мальчики…

— Нет! Не надо. Я сам.

Дверь-то рядом, вот она уже и за спиной, и шершавенькая шкурка коридорной стены, и сумеречный тоннель, уходящий в непроглядную темноту. Ивик продолжал бесшумно скользить к выходу, не замечая, что давно уже приоткрыл глаза — между притягательной глубиной, манившей его в иллюзорную даль, и этими неосвещенными сводами старинного школьного здания не было больше никакого различия. Он скорее нащупал, чем разглядел узенькую дверцу запасного выхода — и вот он уже был на набережной.

Обыденность полупустой набережной, которую он видел каких-нибудь сорок минут назад, направляясь в школу, поразила его больше, чем огненное лавовое поле или чернота космического пространства. Но ничего этого не было, а привычно маячил гриновский силуэт одинокой баркентины, примостившейся где-то за неуклюжим морским буксиром и плавучим рестораном. Баркентина принадлежала морскому училищу, расположенному правее, ближе к Горному институту; перед этим училищем, сурово обозревая плавучие краны завода «Судоверфь», отчужденно томился на гранитном постаменте прославленный мореплаватель, известный Ивику только своей длинной и неудобопроизносимой фамилией, да еще тем, что лихие курсанты-выпускники накануне праздничного прощального вечера обязательно натягивали на его бронзовые плечи форменную полосатую тельняшку.