– Не… я теще звонил. А она меня… Она в шесть утра пошла с Кнопкой гулять на этот пустырь, Кнопка Цыпочку и нашла. Сидела, говорит, рядом и выла. Теща тоже на меня думает. Я ж с Цыпочкой гулял вечером – она теще позвонила, когда мы уходили. Понимаешь? Никто мне не верит, Женька. Тещу с тестем менты накрутили, а они моих отца с мамой… Я ж в Чечне воевал, отмороженный, мол, совсем. Мол, человека убить – плевать. Теща думает, что я с Цыпочкой поссорился или же мне… Лялька, заткни уши. Или что мне срочно приспичило… ну…
– Ген, ты…
– Ой, да что… Матери позвонил. А она: «Ты бы, Генчик, лучше сам пришел в милицию. На душе, – говорит, – легче будет, если взял грех на душу». Дура! Еще и сказала менту, что я, мол, любил нож с собой таскать. А я правда, любил – а тут Цыпочка настояла… А будь у меня нож – может, ничего бы и не было.
– Ты не переживай так, Ген. Может, еще разъяснится…
– Ни черта не разъяснится, Женька. Пропал я. И лучше б, ей-богу, сдох тогда вместе с Жанной. Хоть не думали бы, что я собственную девочку… Давай я теперь – вроде подается.
Димон еще подумал, что проблем могло быть и больше.
Лысому, конечно, не было до такой степени неуютно. Во-первых, мочить кое-кого ему уже случалось. Во-вторых, срок он уже мотал. Он, Лысый, был в таком авторитете, что и снова загреметь не страшно – тем более что статья выходит хорошая, мочилово, не хрен собачин.
Но все равно. Наверное, не стоило бить этого белобрысого железякой по башке. С того его баба и подняла визг. Так-то молчала, видать, думала, что ее белобрысый всю нашу братву раскидает, супермен лядов… и то сказать, в драке совершенно отмороженный, в натуре. И не лез к нему никто по-настоящему, так, отпустили шуточку про бабу его. А он уже… Нет, сам виноват, что долбанули. Думать надо было. В авторитетных пацанов из-за бабских нервов козлами-ублюдками не бросаются. А бросился – изволь отвечать за базар, получи и распишись.
А у Крюка нервов вовсе нет. Как он ее – пух и перья, а самому – хоть бы хны. «Пошли, – грит, – домой, переодеться надо». А сам – весь в кровище. Нет, мужики, так надо уметь.
А у Димона, честно говоря, характер пожиже. Он бы в этом никому не признался, но пожиже. Отодрать бабу – это одно, а ножом ее… Это он бы не смог, наверное. Не по себе как-то. Вот белобрысого… Но этому уж так и надо.
На следующий день Димон туда ходил. Гулять вроде. Воздухом дышать.
В будке этой, где баба лежала – ментов, как грязи. Машина стоит. Толпа. А где белобрысый рюхнулся – там никого. Только песок темнее, где кровища из башки текла – да и то дождем смыло. И ни одного мента вокруг.
Димон еще подумал – может, он оклемался и свалил. А чего. Тогда на нем даже и мокрухи никакой нет. Так просто – драка как драка. Хотя, он много чего может ментам растрепать, этот лох, если у него мозги не отшибло железиной.
В общем, хорошо, в сущности, вышло. Без проблем. Как будто ничего и не было. Только этот козел белобрысый сниться повадился. Курит будто на скамеечке, где Крюк расписался, и смотрит – неприятно смотрит, не по-людски. А за скамеечкой баба его стоит, вся в белом, и тоже пялится… Одни глаза. Даже вспоминать страшновато…
И все время тянет на улицу. И то сказать: погода хорошая, хоть и дождик. Свежо так. Даже грустно как-то. Особенно вечерами…
Димон шел по улице неподалеку от собственного дома. Хотел зайти к Лысому. Выпить пивка и побазарить. Лысый – мужик спокойный. А у Димона на душе было мутно, Тоскливо – будто что за нервы тянет, тянет… Будто разборка какая планируется, или подлянку кто затеял – и ничего не сделать.
Он свернул во двор, во дворе было темно, весь асфальт в рытвинах, трещинах. Наступил в лужу – прям глубоко, чуть не зачерпнул кроссовкой между шнурками. А напротив подъезда, в скверике с качельками, какой-то мужик или пацан встал со скамейки, бросил бычок непотушенный. Навстречу – будто ждал Димона.
– Тебе чего?
– Тебя.
Темно во дворе, темно – но мужик, вроде, знакомый…
Белобрысый, блин!
Бледный такой, бледный, как привидение. Синячищи под глазами. И что-то странное делает губами – зубы свои облизывает, что ли, гримасничает…
– Тебе чего, мало, козел? Отвали.
А сказалось как-то вяло, не злобно – нет настоящей злости, говоря по чести. Страшно. Непонятно почему, но страшно. Нельзя это показывать, никакой настоящий пацан не покажет – но как страшно-то!
– Ты сядь на скамеечку, урод.
Ну, сел. Чего это я сел? Чего это он раскомандовался? Делать мне нечего, с тобой сидеть.
– Ты, гнида, сейчас подохнешь. Врубись, из-за чего. Из-за Цыпочки. Которую ты с тварями своими…
– Какая, на хер, Цыпочка-Дрипочка. Нормальная фигня – подохнешь. Как это – подохнешь? Ты что, убить меня хочешь? А ствол твой где? Ну не ствол – ну перо? Ой, уже убил – киллер гребаный! Чего-то мне не встать-то…
– Воротник расстегни.
Может, еще шнурки погладить? Чего ж это я рассупониваюсь-то? Чего тебе моя шея далась? Пидор, что ли… Ты чего это делаешь… Больно же… Больно, мамочка…
И грузное тело повалилось на бок мягко, как большая плюшевая игрушка.
Генка сплюнул и встал со скамейки. Худая гибкая фигура в Жениной ветровке, кочующей от демона к демону, тенью скользнула к подъезду. Чутье вело его, тонкий, как запах палой листвы, запах смерти, запах, от которого кровоточит душа, запах Цыпочкиных духов, запах ее крови.
И каким сильным и стремительным он чувствовал себя, когда взбежал по лестнице на четвертый этаж, едва касаясь ступенек.
Хозяин квартиры отпер сам. В теплой розовой глубине логова надрывался магнитофонный блатняк, подвывал хрипло о прелестях хозяйской жизни, пахло дешевыми духами и спиртным – и Генку замутило от запаха и от вида хозяина. От красного тупого лица, глянцевой лысины, грубых наколок на волосатых руках под закатанными рукавами спортивной куртки – кастового знака, бандитской униформы.
– Чего тебе?
– Да тебя, сука, тебя! Даже спрашиваете, как инкубаторские. Ты разуй свои пьяные гляделки. Мы знакомы с тобой.
– Ты, в натуре, как разговариваешь?
Опаньки. Вяло, малыш, сонно. Позавчера, когда Жанночку обозвал, не спал на ходу. Плохо тебе, гаденыш?
– Так я войду?
Отступил от двери. Растерялся. И испугался. Больше не меня испугался, а лицо свое бандитское потерять, морду свою поганую.
– Узнал, голубь?
– Ты чего, привидение, что ли…
– Нет, гадина. Не привидение. Поцелуемся на прощанье?
– Слышь… ты… я тебе – что… Ты за кого меня…
Нет, помешать ты мне не можешь. Ты мне, тварь, даже возразить не сможешь.
Из комнаты прошуршали в коридор. Взглянул, не отрывая губ. Дешевая девица, черное белье, расстегнутый халатик. «Где ты, пупсик?»
