– Ну, товарищ Ежов! Ну, товарищ Берия! Ну педагог! – восхитился Генка, тоже оскаливаясь. – Молодец! Быстренько ее перековал в сознательную гражданку! Хвалю!
– Ген, как бы…
– Да что там! Восторг!
– А ты, я смотрю, разговорчивый, друг ситный, – сказал Марат, делая к Генке шаг. – Видали мы таких в девятнадцатом, в Добровольческой, в золотых эполетах…
Генка так рванулся к нему навстречу, что Жене пришлось схватить его за плечи и удержать.
Его трясло от ярости, он уже не думал о том, как это выглядит – и Марат презрительно усмехался, глядя, как Генка пытается освободиться из Жениных рук.
– А главные враги, мил человек, не внешние, главные – внутренние. Ренегаты, враги народа. Так что ты скажи спасибо, что Катьку перетащил – а то мне все равно, вампир ты, не вампир, я и тех, и других разъяснял в лучшем виде. Ты мне не попадайся, и девочку мою не трожь – неприятностей не оберешься… Пошли, товарищ.
Кэт прошествовала по коридору походкой звезды подиума, окинула на прощанье Женю с Генкой неописуемым взглядом комиссарской подруги и выплыла на лестницу. Марат, не спеша, вышел за ней. Их шаги, совсем плотские, уверенные и четкие, слышались еще пару минут, пока внизу не хлопнула входная дверь.
Женя щелкнул замком.
– Ох и дурак же, – простонал Генка. – Ох, идиот… придурок жалостливый. Знаешь, Жень, я больше в это не играю. Никогда. Пусть их хоть на части режут. Мне наплевать. Воздух будет чище. А то выходит из них… Б-р-р…
«Не зарекайся, ибо нефиг», – подумал Женя, но ничего не сказал.
Стеклянная мука бесснежья продолжалась до середины декабря.
Дни становились все короче, дни исчезли совсем, превратились в мутный промежуток между сумерками, зато ночи сияли всеми огнями, грохотали взрывами хлопушек и петард, заменили дни, потеряли таинственность и покой. Предпраздничная зима остро, свежо, чудесно пахла свежей еловой хвоей, мерзлый асфальт заштриховали зеленые черточки осыпавшихся иголок; любая лавчонка сияла в ночи, как новогодняя елка, вся оплетенная мигающими электрическими гирляндами.
Лица прохожих стали веселыми и озабоченными. Год пришел к повороту, люди торопились расстаться с ним, отцепиться, снять, сбросить, как заношенную надоевшую одежду. Все мысли унеслись вперед, к бою курантов, к шампанскому и праздничному торту; все надежды уже связывались с будущим, только с будущим – и повсюду допоздна продавались календарики с гороскопами и восточной символикой, свечи и елочные игрушки.
В эти дни трое вампиров были постоянно и мучительно голодны.
Кроликов давно съели, съели их мясо вместе с кровью, хотя это не лучший способ утолить голод для вампира. Тетя Надя куда-то пропала, и больше кроликов не предвиделось. Женя созвонился с кем-то из старых знакомых и лепил модели для оловянных солдатиков; Генка порывался искать работу в ночную смену.
Получив деньги за модели, унизились до клуба «Лунный бархат». Пришли втроем, сели в самый сумеречный угол, задвинули Лялин стул подальше, заслонили от любопытных и презрительных взглядов. Сами изо всех сил не смотрели по сторонам. Пили кровь, стараясь не спешить, но все равно – с неприличной жадностью, жрали еще горячую крольчатину, как стая сказочных вурдалаков, урча, косясь на изысканное общество. Удрали, как только насытились – как из дешевой столовки.
Уходя, чувствовали себя мерзко, клялись не соваться больше в этот гадюшник, где шипят в спину – но через некоторое время пришли снова. В конце концов, решили, что будут ужинать здесь, пока что-нибудь не изменится – временно, не общаясь со всякой дрянью: «Вот этот голодранец со своей свитой – не иначе как сорок первого года смерти. Щенки голодные… Компания пацифистов, видите ли. Из тех, что нарушают равновесие»…
Мы не слышим.
Тихо в городе ночами. Тихо и очень холодно. Небо иногда розовело, румянилось от мороза, луна была розово-голубая, перламутровая, жемчужная – и звезды примерзали к небосводу случайными блестками. И всем очень хотелось жить, потому что жизнь казалась сказочной, прекрасной и многообещающей в эти волшебные ночи. И даже можно было отдохнуть от смертных воплей, от судорог чужой боли – смерть в эти дни куда-то отлучилась, угомонилась, исчезла, будто общее страстное желание жить заставило ее взять краткосрочный отпуск.
Перед самым Новым Годом повалил снег. Где-то в небесах разорвали перину – и пух летел вниз щедрыми, пышными хлопьями, танцевал в лиловом сиянии земных фонарей, укрывал своей невесомой милосердной одеждой нагую, усталую, грязную землю… Снегопад доброй заботливой рукой укутывал стылые остовы деревьев, смягчал острые углы, засыпал прорехи; снегопад укутывал озябшие одинокие души…
И Ту Самую Ночь провели дома. Сидели у окна, слушали бой курантов по радио, треск бенгальских огней и петард, веселые крики поздних гуляк, хохот. Съели большого кролика, удачно и вовремя купленного на птичьем рынке. Чокнулись кагором за Новый Год и новое счастье. Смотрели на розовое, золотое, колышущееся пламя свечей; личико Ляли в этом нежном живом мерцании казалось таким же прозрачным и мерцающим, как свеча, таким же живым и теплым. Хорошо было.
Отдыхали от постоянного груза беды.
Январские ночи состояли из снежных алмазов и морозного скрипа.
Воздух резал ноздри сверкающим лезвием, раздражал своим новым запахом – ярким, острым, жгучим запахом мертвого холода. Луна стояла в туманном радужном круге, мутная, стылая – освещала деревья в колючих блестках инея, какие-то торчащие из сугробов травинки с колосками, сухие, безнадежно неживые былинки… Как-то погасло, исчезло праздничное марево елочных огней, хотя еще только близилось Рождество – все возвращалось на круг, зима, холод, темнота и смерть опять вступали в свои права.
Снова потянуло гулять.
Асфальт скрылся под хрустящей ледяной коростой. Утоптанный снег, весь в сияющих иглах тонких лучей, пел, свистел, скрипел под легчайшими шагами – на пороше оставались еле заметные следы. Дыхание смертных существ вырывалось паром, теплым облаком, моментально схватывающимся на морозе; дыхания демонов было не видно – они выдыхали такой же разреженный лед, как и тот, что стоял вокруг. В эту пору внимательный наблюдатель особенно легко отличил бы Носферату от человека – если бы нашелся наблюдатель, которого это интересует.
В ночь перед самым Рождеством никому не сиделось в тепле. Ляля раскладывала пасьянсы на старых Жениных картах с палехскими картинками, потом смешала карты и убежала гулять, чмокнув Женю в щеку. Генка ухмыльнулся, рассовал по карманам сигареты, складной тяжелый нож, зажигалку, бумажник – и тоже ушел. Сидеть одному Жене совершенно не хотелось.
