Там всё это время творилось нечто необъяснимое. Полина то хватала мелки и уголь, то махала кистью, стремительно смешивая цвета. Потом размазывала краски уже пальцами, с сосредоточенным выражением лица. Во все стороны шлёпались капли, сыпалась угольная крошка. Некогда чистый фартук и частично сама Полина были в цветных пятнах. Разобрать, какое изображение там выходит, было невозможно. Соню буквально рвало на части от любопытства.
Орест Максимович дошёл до мольберта барышни Нечаевой и остановился. Вид у преподавателя был задумчивый.
— Что ж, поздравляю, Полина. Вам удалось передать предмет беспредметно.
Заинтересованные ученики столпились вокруг. Соня, само собой, тоже заглянула.
Больше всего произведение напоминало взрыв. Полотно, поделённое вертикально напополам, слева отливало небесной лазурью, справа — непроглядной тьмой. Посередине — вспышка красного, разлетающиеся от центра брызги. Кажется, где-то угадывались глаза. Или зубы?
Картина, безусловно, производила впечатление. Было в ней что-то гипнотическое и немного пугающее. Ученики скупо обменивались мнениями, не решаясь громко и радикально высказывать критику. Желающих стать новой целью буйного нрава барышни не нашлось. Художница выглядела крайне довольной.
— Полина, за той дверью есть умывальник, можете привести себя в порядок, — предложил Ганеман. — Благодарю всех, вы молодцы, жду вас на следующем занятии.
Юноши быстро покинули класс, и Соня осталась одна, если не считать того самого студента-помощника. Анисим, кажется? Он собрал рисунки и карандаши и остановился возле картины Нечаевой. Лицо молодого человека приняло странное выражение. Соня не могла разобрать. Презрение? Зависть? Злорадство? Это продолжалось лишь пару мгновений, затем Анисим быстро вышел.
Через несколько минут, когда вернулась посвежевшая Полина, преподаватель выглянул из смежного кабинета.
— Мадмуазель Нечаева, вы не могли бы заглянуть на минутку? Можно с подругой, раз уж вы вместе.
Соня вслед за Полиной зашла в небольшой кабинет. Странно, что тут нет ни одной картины. Зато много книг и между ними в шкафу чучело выдры в сарафане. Смешно. И куча фотографий. Миловидная женщина с тёмными волосами — одна и вместе с Орестом Максимовичем.
— Это ваша жена на фото? — поинтересовалась Софья.
— Моя прекрасная Регина. К сожалению, умерла от чахотки два года назад, — Ганеман отвечал, продолжая что-то искать на полках.
— Ох, простите, мне так жаль.
— Это невосполнимая утрата. В отличие от… Слава богу, нашёл, — учитель достал книгу и протянул Полине. — Мне кажется, вас должно заинтересовать. Прислали друзья из Парижа. Уверен, французский вас не смутит. Ваш стиль крайне экзотичен, хотя и не нов. Призна́юсь, у нас в училище предпочитают академическую живопись, но лично я не чужд современных тенденций. Может быть, почерпнёте что-то любопытное для себя.
— Спасибо, вы очень любезны.
Полина взяла красочный том, на обложке которого было выведено: «L'innovation dans la peinture»*.
— На этом всё, барышни, не смею больше вас задерживать и жду на следующем занятии.
— Ну как, тебе понравилось? — спросила Соня новую подругу, когда они вышли из здания.
— Было весело, — пожала плечами та. — Академисты, ретрограды, им встряска на пользу. Держу пари, они делают всё, чтобы принимать в училище как можно меньше женщин, хотя по закону права у всех равные. Да у них в самом названии заложено мужское превосходство!
— Где? — удивилась Софья.
— Вот, смотри, — Полина указала на вывеску. — Московское училище живописи, ваяния и зодчества. МУЖВЗ!
Соня не придумала, что возразить против такого железобетонного аргумента.
— А мне показалось, что все были довольно дружелюбны. И преподаватель вроде благосклонный, книгу тебе дал.
— Да, неплохой. Но это всё равно не моё. Хотя я ещё приду, пока не наскучило. А вот Анисим нервный какой-то, заметила?
— Согласна, он странный. Тревожный.
— Тебя подвезти? Я на автомобиле, — Полина звонко хлопнула по капоту красного блестящего «Мерседеса».
— А где твой шоффер? — поразилась Софья.
— Я сама себе и шоффер, и механик.
— Спасибо, но я пешком пройдусь, мне недалеко.
— Тогда чао! Я телефонирую!
С ужасным рёвом автомобиль с подругой умчался вдаль.
— Здравствуй, Соня.
Ой. Как он так незаметно подкрался? По Митиному лицу Софья сразу догадалась, что он всё видел и всё знает. Неловко-то как.
— Привет. Будешь сердиться?
— Не буду. Уже прошло, — вздохнул Дмитрий. — Пойдём, провожу тебя домой.
— А Полина как же? Она важнее.
— За ней следят три человека. Не уверен, что этого достаточно, тут и пятидесяти, наверное, мало будет. Но у нас штат не резиновый.
— Я в самом деле хотела подумать, идти на курсы или нет, — начала всё же оправдываться Соня. — Ты сказал, что это рискованно, я понимаю. Но она такая… напористая, решительная. Это очень заразительно.
— Вы подружились?
— Пожалуй, да. С ней интересно.
— Понимаю, — невесело усмехнулся Митя.
Соня заметила, что у него тёмные круги под глазами и в целом очень уставший вид. Совсем заработался. Девушка чувствовала досаду и смущение. Выходит, у полиции столько забот из-за одной Полины, а они с подругой в это время в сыщиков играют. В кои-то веки Софья встретила человека ещё упрямее и взбалмошнее, чем она сама, и пришла в восторг. Но сейчас восхищение вдруг сменилось осознанием того, какие проблемы такой непредсказуемый характер может доставить.
— Мы будем осторожнее, — пообещала она.
— Не будете, — возразил Дмитрий. — Постарайтесь хотя бы оставаться на виду и желательно в компании. Никаких тёмных переулков, сомнительных мест и одиночных поездок. И тогда мы поймаем преступника и закроем дело через несколько дней, а вы с барышней Нечаевой будете дружить ещё много лет и радоваться жизни всеми доступными средствами.
Грустная ирония почудилась Софье в его голосе.
— Студент Анисим показался мне очень нервным, — перевела она разговор от скользкой темы.
— И мне. За ним тоже следят, не беспокойся.
Разговор выходил скомканный и напряжённый. Митя отвечал односложно и без энтузиазма. «Лучше бы он сердился, чем вот так», — пожалела Соня, прощаясь с сыщиком у ворот своего дома и провожая взглядом его худую, напряжённую фигуру.
Трое соглядатаев в очередной раз проворонили Полину Нечаеву утром тридцать первого марта.
* «L'innovationdanslapeinture» (фр.) — «Новаторские решения в живописи»
Глава 17. В которой очевидное оборачивается не тем, чем кажется
Больше других времён года Трошка любил весну.
Зимой шибко холодно в драных обносках, что дядька Евсей вместо одёжи пожаловал. А дров старый куркуль жадничает так, что к утру вода в кувшине покрывается ледяной коркой.
Летом в крохотной каморке дядьки-сапожника — зной и духовитость. Откроешь наружную дверь — и оттуда смрадом несёт. Сосед-мясник свои отбросы вываливает прямо на улицу.
Осень — вестница зимы. Памятка о том, что впереди только холод и темень.
А вот весна — другое дело. Весной Москва чистая и умытая. И солнышко тёплое, не палящее. И хочется задержаться подольше, подставив ему лицо, и помечтать.
Это была третья Трошкина весна в Москве. И мечты в голове у одиннадцатилетнего ученика сапожника были ясные и немудрёные.
За два с лишним года в большом городе бывший деревенский мальчик пообвыкся. В Москву его привёз отец и отдал дядьке Евсею в услужение. Он и не дядька вовсе — так, дальний родственник. Угрюмый и необщительный. И рука крепкая. К подзатыльникам-то Трошка привычный — ему и дома они частенько доставались. А вот когда «ведьмой»* бьют — зело больно. Она железная, увесистая. А «ведьму» дядька Евсей доставал кажные пять дни, а то и чаще — когда много выпьет.
Первый год Трошка мечтал, что вернётся отец и заберёт его обратно в деревню, к братьям и сёстрам. Терпеливо сносил побои и непосильный труд. Отец и вправду заехал через год, потрепал светлые Трошкины вихры, сунул пряник, да и отбыл обратно.
