— Их интересует твоя способность к самоисцелению.
— И? — Теперь я смотрю на Селию в упор.
— Теперь, я думаю, ты исцелился достаточно для того, чтобы помыть посуду.
После Освидетельствования проходит несколько месяцев; режим дня все тот же, что и всегда. Приходит осень, ночи становятся длиннее, и это хорошо. Зима. Снег. Ветер. Я сильнее, чем всегда. Дождь мне не помеха. Мороз я обожаю. Кожа на ступнях моих ног ороговела.
Снег тает, но кое-где в лощинах еще лежит. Солнце уже понемногу греет, хотя приходится долго стоять на одном месте, чтобы это почувствовать.
До моего семнадцатого дня рождения остались месяцы, не годы.
Селия никогда не заговаривает о моем семнадцатилетии. Я часто спрашиваю ее об этом, но она не отвечает.
Как-то днем я в доме пеку хлеб. Селия сидит за кухонным столом и пишет.
Я снова задаю ей все тот же надоевший вопрос:
— На день рождения я получу три подарка или нет?
Селия не отвечает.
— Если вы хотите, чтобы я убил Маркуса, мне нужен мой Дар.
Она продолжала писать.
— Кто даст мне подарки, бабушка?
Я знаю, что меня к ней и близко не подпустят, ни за что на свете.
Селия поднимает голову, открывает рот, как будто хочет сказать что-то, и снова закрывает.
— Что?
Она кладет ручку на стол.
— Твоя бабушка.
— Что?
— Месяц назад она умерла.
Что? Месяц назад!
— И вы забыли мне об этом рассказать?
Они говорят мне только то, что считают нужным, так откуда мне знать, правда это или нет?
Я швыряю тесто на пол.
— Я вообше не должна была тебе об этом говорить.
Значит, Селия обо мне позаботилась, а откуда мне знать, что это не очередная ложь? Но бабушка точно умерла. Это-то правда. Ее убили или заставили покончить с собой, и с остальными так же расправятся, когда только захотят.
— А Арран?
Бессмысленный взгляд.
Я пинаю стул, хватаю его и грохаю им об пол.
Они всегда будут делать, что захотят, и убивать, кого захотят, и я ненавижу их за это, ненавижу, ненавижу. И я еще раз с грохотом опускаю стул на пол.
— Будешь продолжать в том же духе, придется мне тебя запереть.
Я швыряю стул и с воплем кидаюсь на Селию. В себя я прихожу уже в клетке, скованный по рукам и ногам.
Несколько недель спустя я собираю в курятнике яйца. Вспоминаю бабушку, ее цыплят, и как они норовили забрести в дом, и ее саму в шляпе с сеткой, как она стояла возле улья и вынимала соты…
Я ставлю корзинку с яйцами на пол и прислушиваюсь.
Слушаю долго и внимательно.
Тихий, едва различимый звук далеко, в горах.
В кухне гремит посуда.
Я подбегаю к изгороди и по ней вскарабкиваюсь на крышу клетки, чтобы посмотреть на юго-запад, откуда в моих фантазиях появляется Маркус.
Но в холмах все как всегда, и ничего особенного не видно. Я поворачиваюсь кругом, смотрю в другую сторону и слушаю затаив дыхание.
Это не ветер.
Это гром, далекий гром.
Селия стоит у окна в кухне и наблюдает за мной. Она ничего не слышит, но знает: что-то не так, раз я сижу на клетке. Она отходит от окна и появляется у двери. Теперь уже звук слышен хорошо, и понятно, что он значит.
Это не отец. Это машина.
— Зайди в дом! — кричит мне Селия.
Вдалеке появляется полноприводный джип, он ползет по дороге, точно тяжелый черный жук.
— Слезай с клетки!
Но если в машине люди — настоящие люди, фейны, туристы, путешественники, — то я должен что-нибудь сделать. Я скажу им, что меня держат здесь в клетке. Ошейник — может, они его снимут. Может быть, я подожду, пока Селия их спровадит и тогда… тресну ее чем-нибудь по башке…
Но тут ее поведение меняется. Напряженность исчезает. Она говорит:
— Возвращайся в клетку, Натан. — Ее голос ровен, как всегда. Она знает, кто это.
Я еще пару секунд слежу за джипом, потом спрыгиваю на землю и захожу в клетку.
— Запрись на замок.
Она идет к дороге.
Я закрываю дверь, но замок не запираю. Вместо этого я подхожу к задней стенке и нахожу припрятанный в земле гвоздь. Я прячу его в рот, вогнав на всю длину в щеку, и тут же заживляюсь.
Джип подъезжает ближе, рев становится громче. У дальней стены дома он останавливается. Селия подходит к нему.
Она говорит с водителем через окно. Размахивает руками, мне кажется, что она расстроена. Слишком она выразительно жестикулирует.
Водителя я не вижу.
Двери джипа открываются, и Селия раскидывает руки, как будто хочет их остановить. Они почти такие же здоровенные, как она. Все, разумеется, в черном. Лица шофера я не вижу до тех пор, пока Селия не отходит в сторону, но я и так знаю, кто он.
Что, они приехали убить меня? Какая еще может быть причина? Хотят дать Селии инструкции, как это сделать? Может, все же запереть клетку? Ладно, какой теперь в этом прок.
Клей идет ко мне.
Селия, на шаг позади, говорит:
— Но я никаких указаний не получала.
За Селией идут две Охотницы.
— Выводите его из клетки.
Селия молча распахивает двери.
Теперь я точно знаю: они приехали меня убить. Наверное, отведут куда-нибудь в поле и там прикончат, а может, и беспокоиться не станут — сделают это прямо здесь, рядом с клеткой. И закопают среди картошки. Значит, они убили Маркуса. Мой отец мертв. И я им больше не нужен.
— Выходи. — Голос Селии звучит спокойно.
Я пячусь и трясу головой. Пусть убивают прямо здесь. И я не могу поверить в то, что мой отец мертв.
И тут у меня в голове начинается какой-то зуд — это не Селия, это мобильник. И звенит он не у Охотниц за спиной Селии; ближе. Я чувствую, как что-то вцепляется мне в плечо, соскальзывает на запястье, и за моей спиной материализуется четвертый Охотник. Он такой же здоровый и страшный, каким я его помню. Киеран держит мою руку, наручники становятся видимыми. Свободной рукой я пытаюсь дать ему по морде, но он пригибается, пригибая меня за наручник к земле, тем временем в клетку вбегает Охотница и хватает меня за левую руку. Я успеваю пнуть ее, но тут меня подтягивают к прутьям, замыкают руки за спиной в наручники и два раза сильно ударяют.
— Попробуй еще, я тебе руки вырву, — рычит Киеран мне в ухо.
Великая штука ненависть: когда она есть, все остальное просто перестает существовать. Так что старые уловки работают легко. Я не обращаю внимания на то, что он выкручивает мне руки, на боль, ни на что вообще. Резко запрокинув голову, я бью Киерана затылком в лицо и слышу, как хрустит его нос.
