— Ага, Мартын, я хочу спать с тобой, чтоб тебе треснуть.
— Не, чо, так серьезно, что ли?
— Нет, я так развлекаюсь.
Он на минутку даже изменился в лице.
— Но вампиров-то того, не бывает…
— Ты это им расскажи.
Он только плечами пожал.
Мы вместе прошли по улице. Сели в трамвай — холодное, грязное, дребезжащее нечто. По стеклам стекали капли. Кондукторша с серым мертвым лицом протянула за мелочью руку — как птичью лапу. Трамвай трясся, ныл комариным писком, меня мутило, весь мир вонял чесноком, шея начала болеть тянущей болью, как зуб. Я сунул руку под воротник. Мартын сунулся поглядеть.
— Познакомь с вампиром, — сказал он, когда увидел синяк.
— Мальчик, — сказал я. — Но если хочешь…
Мартын заржал и хлопнул себя по колену. Потом посмотрел на меня и сказал обеспокоенно:
— А выглядишь — не фонтан все-таки.
Через двадцать минут мы прибыли в Мартыново семейное гнездышко. Высотный дом нависал над широченной магистралью, по которой дули «КАМАЗЫ» с междугородним грузом. Двор был бурый, весь снег смыло дождем, черные деревья растопырились под тусклым желтым светом, как обгоревшие. В подъезде было тепло и душно. Лифт не работал. Рядом с дверью Мартына кто-то написал маркером «НАЙК — РУЛЕЗ».
Мартын позвонил. Дверь открыла Тонечка, хорошенькая, толстенькая, глупенькая, похожая на дорогую куклу. Халатик с кружавчиками на ней смотрелся аппетитно и неприлично, как на модели из «Плейбоя». Мартын нагнулся, чтобы она дотянулась супружеским поцелуем до его волосатой хари.
— Здравствуй, Мишенька, — радостно сказала она. — Ты нас совсем забыл, хорошо, что Вовка тебя затащил…
— Я сам напросился, — сказал я.
В коридоре на стене висела фанерка от посылочного ящика, покрытая лаком. На ней были тщательно нарисованы попугаи, акварелью, жирно, ярко и глупо. Тонечка думала, что умеет рисовать, и считала, что украшает семейный очаг. На отличных обоях, наклеенных Мартыном, посылочные попугаи смотрелись особенно круто.
Потом Тонечка кормила Мартына борщом и журила меня за то, что я не женюсь. Я кивал. Кусок не лез в горло. Мартын попытался напоить меня водкой и всерьез запсиховал, когда я отказался.
Мне предоставили диван в маленькой комнате, будущий жилец которой с некоторых пор находился внутри Тонечки. Тонечка звала меня смотреть какой-то штатовский бред по видику, я отнекивался, она настаивала, Мартын спас положение:
— Тошка, дай Мишке поспать, он плохо себя чувствует.
Добрый человек.
Я выключил в комнате свет. Из-за стены палили и орали. Время от времени начинали страстно стонать — то ли Мартын с Тонечкой, то ли видеогерои. Я сунул голову под подушку и отключился.
Я проснулся и понял, что до утра еще очень далеко.
За стеной было тихо. Под окном с гулом проносились тяжелые грузовики и гулял ветер. Я взглянул на светящийся циферблат часов — было десять минут первого.
Я встал и подошел к окну. Открыл форточку. Бурая ночь пахла дождем и была разъедена желтым электрическим светом. Ночь наполнила меня, как вода — это было мерзкое и экстатическое ощущение. И вдруг навалилась такая тоска, что я ткнулся лбом в стекло. Хотелось скулить, мотать головой, кататься по полу. Неописуемое одиночество, что-то, ближе всего похожее на комплекс неполноценности и чувство чудовищной несвободы — вот из чего она была сделана.
Тоска питалась сырой темнотой. Мне хотелось прикосновений, чужих прикосновений, ощущения близости — но не секса, это было гораздо злее. Мне хотелось какого-то невозможного абсолюта — впитать в себя, растворить в себе, самому раствориться в чужом теле и чужой душе — и впору было завыть от сознания этой невозможности. Это было — как голод, который нельзя утолить.
Хотелось любви и смерти. Любовь и смерть смешались и сплелись, они были окрашены тоской, они состояли из сырого ветра, темноты и грохота, они переполняли душу и им некуда было перелиться. Бурая ночь в желтых пятнах фонарей и фар была мучительно прекрасна, мне было больно от недоступности ночи, как от неразделенной страсти, воздух был больше, чем воздух — и я дышал любовью и смертью вперемежку с водяной пылью…
Очнулся от привкуса крови во рту. И осознал, что сижу на подоконнике, наполовину высунувшись в форточку. И еще — что мне до дури хочется сигануть вниз головой с шестого этажа на шоссе с грузовиками. Я заставил себя закрыть окно, но тут же начал задыхаться и открыл его снова. Одиночество и несвобода вызывали такую душевную боль, что я заметался по комнате, не находя себе места.
За стеной завозились и затопали. Дверь распахнулась. На пороге нарисовался Мартын с сонной озадаченностью на помятой морде. Я видел его в темноте совершенно четко. Он почесывал спросонья густую шерсть на груди.
— Разбудил?
— Форточкой стучал. Душно?
На секунду мне остро захотелось схватить его за руки, плакать, рассказывать — но уже секунду спустя, с новым приступом боли и тоски я понял, что это глупо. Бесполезно и глупо. В лучшем случае, вызовет брезгливое сочувствие, как «ломки» у наркомана. А может и хуже. Никого у меня нет.
Никого у меня не было. Никогда не было. Друзья кончались семьей. Женщины даже не начинались — я разучился обманываться. Маменька, которая когда-то «мне все отдала и от собственной жизни отказалась» — один из самых чужих людей. А больше некого вспомнить даже для формы.
В купленной сегодня дурацкой книжке написано, что люди одиноки, чтобы объединяться в любви к Богу. Но эта любовь не объединяет, это — очередное вранье, это — как любовь к выпивке у алкашей, чувство общности у замороченных на одном и том же, это не греет тела и не дает душе ощущения единства пусть только с одним — но абсолютно моим человеком.
А близости с тем, с икон, который создал мир как место ссылки бедняг, обреченных согрешить, с утонченным садистом, автором ада, который всеблаг и милосерд — не хочу.
Я попал.
— Иди спать, Мартын.
— Тебе плохо? — спросил он.
— Нет, ничего. Все в порядке. Иди спать.
Объяснить было невозможно. Мартын ушел. Я опять остался совсем один, в смертной тоске, которую нельзя выдрать из себя — и это тоже приходилось принять.
Я понял, что если тоска не отступит, я умру. И смерть покажется восхитительно приятной. Просто подарком.
Лешка проснулся часов в восемь вечера с яркой мыслью о том, что можно снова пойти в клуб. В комнате было совершенно темно — из окна, завешенного ковром, не просачивалось ни капли вечернего света.
Лешка на ощупь включил настенную лампу. Энди дремал в кресле кошачьим клубочком, похоже, свет его не потревожил. Лешка отправился на кухню, с трудом удержавшись, чтобы походя не дотронуться до его волос — но вампиры терпеть не могут, когда смертные трогают их без спроса.
Жрать хотелось страшно. Лешка вытащил на свет божий сосиски, яйца, майонез, хлеб и кетчуп — и заглянул в холодильник в поисках еще чего-нибудь съестного. Общение с вампирами вытягивало море калорий, и потери требовали возмещения.
Уплетая циклопических размеров яичницу с сосисками, Лешка думал о женщинах. Впервые за прошедший год тоска по Марго отступила и дала дышать.
Все остальные мысли, все повседневные заботы, даже убийство Вадика — отошли на второй план. Лешка брился так, будто был приглашен на прием к английской королеве, а потом надушился до удушья. Они не любят запаха смертных, а ладаном от меня, увы, не благоухает. Пусть уж лучше разит дезодорантом и туалетной водой.
Энди остановился на пороге кухни.
— Доброе утро, — ляпнул Лешка.
— Для кого доброе, сэр, а для кого, может быть, и последнее. Что это тут случилось? Взрыв на парфюмерной фабрике?
— Не нравится — дыши через раз. И вообще — по-твоему, потом лучше воняет?
— Дело вкуса.
— Яичницу будешь?.. А, пардон, я забыл. Тьфу, дьявол, чуть не сказал, что ты — вегетарианец.
— Ну это лестно, конечно, но ты уж загнул… Нет, хорошо. Да, я — вегетарианец. А ходячих растений развелось — кирпичу упасть некуда. Вот такая клюква. В смысле — ботва.
Энди хихикнул и достал из шкафчика полупустую бутылку с кагором — жутким пойлом, которое по Лешкиным наблюдениям, употребляли все вампиры, несмотря на отвращение к прочему алкоголю.
— В клуб собираешься, да? Ну-ну…
Собирался. Чистый свитер, доармейские феньки… Из новых — только амулет на стальной цепочке — крест и трассирующий патрончик.
— Ох, убил! Ты так с крестом и пойдешь, Леш? Ба-тюш-ка, благослови…
— Да он у меня и вчера был. Страшно?
— Стильно. Ты б еще колокол привесил, чудо.
— Ну, зачем мне колокол? Что я — корова? Нет, колокол мне не нужен. А вот гитара нужна. Куда ж без гитары?
Энди трогательно любил автомобили. Даже на обшарпанную серую лошадку Лешки реагировал, как на BMW последней модели. Видимо, потому что при его жизни автомобиль считался запредельной роскошью. И всегда он устраивался сзади — по вампирской привычке избегать физического контакта или просто, чтобы не мешать вести машину. Но и сзади болтал, не переставая.
