Уиллоуби взбесится, когда узнает, что ему придется искать заместителя для оставшихся лекций по фольклору и филологии, и это под конец семестра. С другой стороны, декан Нового Колледжа всегда раздражал Эшера бесконечными подмигиваниями, похлопываниями по плечу и намеками на то, что уж он-то понимает: его преподаватель филологии не до конца порвал свою загадочную связь с Министерством внутренних дел… Старик не слишком удивится, узнав об убийстве Эшера.
Желтые глаза изучающе смотрели на него сквозь завесу белых прямых ресниц. Любопытство? Уж не решил ли Исидро, что он в конце концов откажется? Что он еще способен сопротивляться?
Или же вампир просто ждет, когда он позволит себе проявить гнев — на этот раз из-за Лидии?
— Все приготовления я предоставляю вам, — сказал Эшер. — Вы знаете свои потребности… к тому же, насколько я понимаю, в каждом крупном городе есть… удобства для тех, кто охотится в ночи.
Слабейший намек на улыбку коснулся уголка губ, скрывающих клыки.
— Я бы так не сказал. Вы сами знаете, что в каждом крупном городе есть удобства для путешественников с особыми потребностями — и приличной суммой денег. Надо лишь выяснить, что это за удобства. Нам, ночным охотникам, нужно знать, с кем мы делим наши владения: любовников и убийц, воров и шпионов. Вы бывали в Петербурге?
— Почти семнадцать лет назад. А вы?
Исидро едва шевельнул головой — нет:
— Для бессмертного это слишком долгое и слишком опасное путешествие.
Эшеру показалось, что Исидро хочет добавить что-то еще — может быть, рассказать о том, почему леди Ирэн Итон называет его «дражайший Симон» и как англичанка стала вампиром в блистательной северной Венеции…
…в это мгновение вампир коснулся его ослабившего защиту разума, и задыхающийся от потрясения Эшер снова пришел в себя уже на тротуаре Прайд-стрит, напротив вокзала Паддингтон. Он торопливо огляделся, хотя прекрасно понимал, что Исидро, удаляющегося сквозь туман, газовый свет и суетливую толпу, он не увидит.
Но позже той же ночью, когда сцены их встречи вернулись к нему во сне, ему показалось, что за мгновение до выхода из транса он заметил Гриппена, хозяина вампиров Лондона. Тот стоял в затянутом туманом переулке, окруженный своими птенцами, и их глаза сверкали в темноте.
До Санкт-Петербурга они добрались за два дня.
В прошлые свои наезды в Германию Эшер был гладко выбрит, а в Южной Африке он носил бороду. Вечером перед отъездом из Лондона он побрил макушку и выкрасил оставшиеся волосы и усы в неравномерно-черный цвет, вызвав у Лидии приступ хихиканья. Но все же так он чувствовал себя в большей безопасности, когда в Берлине они пересаживались на другой поезд, нагруженные горой багажа, в том числе и чемоданом-саркофагом Исидро с двойной крышкой.
В Загранице, как говорили его коллеги в Департаменте.
На вражеской территории, даже если король заключил мир с правителями тех мест, где ты сейчас находился. Для Департамента Заграница всегда была вражеской территорией.
И много, слишком много людей знало его в Берлине как герра профессора Игнациуса Лейдена…
Некоторые из них могли заинтересоваться тем, почему герр профессор так внезапно исчез из виду после войны в Южной Африке.
Исидро покинул их купе первого класса незадолго до приезда в Берлин — к тому времени уже стемнело, и поезд на полной скорости мчался через угрюмое безлюдье прусских сосновых лесов и крохотные серые хутора. В следующий раз Эшер увидел его уже после того, как на наемном извозчике добрался от Потсдамского вокзала на Кёнингсграцештрассе до вокзала Штеттинер на другом берегу реки, подождал, пока закончится проверка документов, и сел в ночной поезд на Петербург. Когда состав отошел от платформы, вампир молча зашел в купе с выпуском «Ле Темпс» в руках.
— Хозяин Берлина знает о вашем приезде? — Эшер отложил номер «Норддойче Альгемайне Цайтунг», который до этого читал, и вспомнил хозяев других городов, с которыми ему довелось встретиться: хрупкую порочную женщину, правившую парижским гнездом, и темную пугающую тень, от которой ему едва удалось ускользнуть в Вене.
Бледный кошмар из Константинополя, который до сих пор являлся ему во сне.
По сравнению с ними случайная встреча со служащими Auswärtiges Amt, которые могли вспомнить его лицо, казалась всего лишь досадным осложнением.
— Я ни с кем не разговаривал, — Исидро перевернул страницу. — А так как я не настолько глуп, чтобы охотиться на чужой территории, хозяин Берлина оставил мой приезд без внимания. Насколько мне известно, он, подобно пауку, сидит в своей пещере и выходит только в том случае, если что-то привлечет его взгляд. Все знают, что делать этого не следует. Я не ощутил его заинтересованности.
Он сложил газету.
— А ваша петербургская знакомая? — Эшер долго колебался, прежде чем задать этот вопрос. Говорят ли мертвым слова утешения? — Когда мы приедем в город, сможете ли вы позвать ее через сон? Узнать, что с ней случилось и почему она не ответила?
Исидро молчал так долго, что знай Эшер вампира чуть хуже, он принял бы подобное отсутствие реакции за оскорбление. Дон Симон смаковал газетные статьи, как сабайон[5] в «Савойе» — он поглощал их с медлительной изящной чувственностью, словно пробуя на вкус умы и сердца тех, чьи рассказы он вбирал в себя. Наконец он ответил:
— Я не знаю.
— Значит, во время вашего общения в Англии она еще не была вампиром?
— Нет.
— И она — не ваш птенец?
Исидро на мгновение поднял взгляд, и Эшеру показалось — на кратчайший миг, равный одному взмаху крыла Ангела Смерти, — что вампир ответит ему. Но тот лишь повторил:
— Нет, — и голос его был холоден, как льды севера.
«Значит, нам самим придется узнавать, кто именно из немецких ученых сотрудничает с бессмертными, — подумал Эшер. — А также как далеко зашло их сотрудничество, и в каком направлении».
Несколькими часами позже, когда тьма по-прежнему окутывала прибалтийские леса, Исидро вручил Эшеру записку с двумя адресами и платежное поручение на пять тысяч франков, выписанное на банк «Лионский кредит», после чего снова молча выскользнул в коридор.
Стрелки часов показывали без пяти восемь, когда Эшер сошел с поезда на Варшавском вокзале, название которого порою сбивало путешественников с толку. На утренних улицах российской столицы все еще лежал грязный снег, в серо-стальных водах канала, протянувшегося под стенами унылых жилищ, покачивались куски льда. Извозчики и носильщики в тулупах грелись вокруг разведенных на углах костров; от них пахло дымом, подгоревшим хлебом и сырой затхлой овчиной. Короткие отрывки разговоров на русском, французском, немецком и польском облачками плыли над спешащими вдоль платформ людьми в бесформенных зимних одеждах, и Эшер ощутил короткий всплеск странного возбуждения, которое только наполовину было страхом.
Заграница.
Здесь любая мелочь привлекала к себе внимание, все цвета были яркими, а в воздухе пахло опасностью. Здесь каждый звук имел значение, а кровь в венах казалась наэлектризованной — вот только на самом деле, с тоской подумал Эшер, в кровь поступал адреналин, что, как пояснила ему Лидия, было обычной реакцией организма на стресс.
Он вспомнил, каково это — чувствовать, что ты в Загранице.
Два дня подряд он читал «Войну и мир», и теперь смог собрать достаточно слов на подзабытом русском, чтобы нанять носильщиков и подозвать извозчика. Шел Великий пост, но Эшер знал, что петербургское светское общество, за исключением царя и набожной императрицы, в это время ведет такую же бурную жизнь, как и всегда. По дороге к небольшому дому рядом со Смольным монастырем — этот адрес был первым из указанных в записке — их медленно ползущую в рассветном тумане повозку обгоняли экипажи и автомобили богатых горожан, возвращающихся с обычных для Петербурга приемов, на которых царила далеко не покаянная атмосфера. В серебристо-сером утреннем свете выкрашенные в разные цвета здания казались весенним цветами — бледно-зелеными, лимонно-желтыми, лазурными, с белыми кромками, напоминающими глазурь на изящных пирожных. Мостовые уже были заполнены чиновниками, служащими и армейскими офицерами, которые торопливо — петербуржцы всегда торопятся — шагали от конторы к конторе с видом людей, больше всего боящихся, что начальство уличит их в отсутствии усердия и должной преданности своему департаменту. Их усилиями поддерживался бесконечный круговорот документов, свойственный российской бюрократии. Где-то над головами, в сырой дымке, пронзительно кричали чайки.
Город не изменился.
Эшер сложил чемоданы в неглубоком темном подвале без окон, тщательно запер дом, подозвал другого извозчика и велел отвезти себя по второму адресу, в меблированные квартиры L’Imperatrice Catherine на набережной Мойки. Там он извлек из дорожной сумки обернутые в сетку гирлянды сушеного чеснока и шиповника — растений, которые, как известно, отпугивают бессмертных, — развесил их над окнами, после чего заснул и проспал до десяти, когда заранее предупрежденный слуга принес ему от консьержки завтрак и наполнил ванну. Спал он не слишком хорошо.
