– Вот то-то и оно! А теперь спи, летняя ночь короткая, я хоть пару часов вздремнул, а ты которую ночь глаз почти не смыкаешь.
– И то ладно, пан сотник, хоть очи сомкну…
Молодой парень даже не договорил, как тут же уснул, с приоткрытым ртом. А двадцатисемилетний сотник раскурил сигару, благо их запас был изрядный – тютюн сильно перебивал трупный запах, что буквально обволакивал земляные валы крепости. И запас сигар имелся изрядный – с легкой руки государя Юрия Львовича такие скрутки из табачных листьев разошлись по всем его землям, хотя многие служивые этим не баловались. Впрочем, как и он сам до прошлого года, а там пришлось как-то закурить, и потихоньку попривык к запаху зелья.
И сейчас, попыхивая сигарой, он вспоминал свою прежнюю жизнь, которая раздробилась на три неравных части. Обычный посадский мальчишка, сын бондаря, и сам стал бондарем, пусть подмастерьем – и рухнула прежняя жизнь в одночасье, под кривой саблей татарина, в дыму пожарища родного посада, на улочках которого лежали окровавленные трупы, в которых он признал отца с матерью.
С арканом на шее поволокли его по степи скорбным путем. По которому до него брели многие десятки, если не сотни тысяч несчастных русских, кого за два века увели в крымскую неволю вышедшие из степи «людоловы». И трудился он на богатого татарина в Гезлеве, причем бондарем – бочки ведь и в Крыму нужны.
Четыре тягостных года запечатлелись многочисленными шрамами и рубцами от татарских плетей – к невольникам, что не желали менять веру, относились хуже, чем к шелудивым собакам – тех, по крайней мере, не убивали и не истязали.
И мечтал он все четыре года превратить хозяина в мычащий кусок мяса – и как водится, если чего-то сильно желаешь, то это сбывается. Нагрянул дикий ужас всех «людоловов» – «урус-шайтан», кошевой атаман Иван Сирко с запорожскими казаками. Хозяин сбежать не успел, и был буквально растерзан на куски, причем Степан первым нанес удар кривым бондарским ножом. А заодно прирезал и его сына с женою – за все «хорошее», что творил этот убийца, насильник и истязатель.
А потом был поход по степи к Перекопу – и он стал стрельцом, получив османский мушкет, тяжелый и с кривым прикладом. Учил его стрелять из него сам Юрий Львович, про которого уже тогда шептались, что он княжеского рода, да и сам кошевой говорил с ним всегда уважительно. Иной был князь, резко от всех отличался. Нет, не исполосованной спиной и лицом, такие были все в неволе, а манерами, другой речью и тонкими пальцами, что никогда не знали тяжелой работы.
Природным воителем оказался изгой – за несколько дней научил не только заряжать мушкет и стрелять из него, но воевать. И силу свою Степан только тогда осознал, когда увидел, как падают под картечью янычары. А после этого увязался за князем как нитка за иголкой, став стрельцом, одним из трех десятков, что присягнули Юрию Львовичу. И, пожалуй, единственным среди них, кто до сих пор служит в чине сотника, хотя другие уже стали есаулами и полковниками.
Всю первую зиму сам князь и его боярин Григорий Зерно занимались с ними попеременно, даже грамоте и счету научили. Тяжело давались последние науки, зато Степан стрелял метко, и бегал лучше других. Но потом, с годами, осознал, что лучше бы он учился добре и мимо ушей знания не пропускал. Однако влюбился он тогда в Аленку, бывшую невольницу, что его женой стала – вот в командиры и не вышел. Зато стал отцом двух сыновей, что сами возьмут в руки оружие и станут в одном строю рядом с отцом – иной жизни, кроме военной, Степан для них не видел.
Однако сам службу нес вполне справно, во все походы ходил, и видел, как быстро преображается пустынный прежде край, как строятся города и слободы. Как люди преклоняются перед Юрием Львовичем, что на самом деле оказался потомком древних королей Руси и христианских царей Крыма, и первым правителем, что наделил людей вольностью и землей, и всегда относился ко всем по справедливости.
Край наполнялся народом, а войска стрельцами – всех мужчин, кто млад, и кто стар, обязали служить. И то правильно – раз ты вольный, то умей свою свободу с оружием в руках защитить. А потому вскоре стал Степан десятником, или «молодшим» урядником, а потом и «головним», или пятидесятником по старому, что на самом деле четырьмя десятками командовал. А вот путь до хорунжего, единственного помощника сотника, занял два года. Зато после татарского набега сей чин получил, а зимой, после того как снова на Перекопе с янычарами воевал, чином сотника его наградили.
В начале мая, как народ посевную закончил, «сполох» объявили, что иноземным словом «мобилизация» называется. Из каждого двенадцати стрелецких полков забрали по одной сотне из четырех, самую лучшую. И определили по приграничным крепостям по Кальчику и Волчьей, что были должны на себя первый удар принять.
Построили крепости за осень, ему досталась в самых верховьях Кальчика, небольшой речушки. Правда, архимандрит со Святой Горы, освятивший часовню, рассказал, что давным-давно называлась эта речка Калкой, и здесь приняли свой последний бой русские князья, сражаясь с татарами. И сводил их к курганам, что Каменными Могилами назывались – там стойко оборонялся киевский князь Мстислав, но подался на лживые посулы ногайцев, сдался и был умучен – на русских положили дощатый помост, на котором сели пировать победители, и так всех умертвили.
Историю все запомнили накрепко, и когда в конце мая у земляных валов появились татарские всадники с криком «урус сдавайся», то их встретили свинцом. И после этого метко стреляли в каждого врага, кто призывал сдаваться. Да и зачем милости просить у врага служивому, у которого в руках имеется оружие?!
Чтобы свою свободу на неволю променять?!
Степан Алексеев надеялся отбиться от османов – гарнизон Верхнего Кальчика был крепкий. Кроме его стрельцов, еще прибыла сотня ополченцев из Владимира, хмурых мужиков, что уголь в шахтах рубили – среди них не было ни стариков, ни юнцов. Просто все вызвались по собственной охоте, прекрасно понимая, на что идут.
Опору обороны составила батарея из четырех тяжелых «единорогов», с двойным боекомплектом из двух с половиной сотен гранат и шрапнелей на каждый ствол. И плюс три десятка воинов – пластунов, что должны были осуществлять разведку, «охотников» с винтовками, на которые сверху поставлены трубки, да сапер – исправлять повреждения. Прибыли еще лекарь с помощником, да священник отец Феодор, грек, хорошо говорящий и на русских наречиях.
Всего набралось ровно три сотни служивых, настроенных крайне решительно, а потому налеты татар отразили с легкостью. Зато когда подошло нескончаемое османское воинство, Степан похолодел в душе – крепостицу обложил, по меньшей мере, пятитысячный отряд.
И потянулись бесконечной чередой дни, всего девятнадцать, но слившиеся воедино. Запомнился второй день – османы дружно пошли на штурм со всех четырех сторон, и были истреблены во множестве, даже до валов не добравшись. Над их головами взрывалась шрапнель, осыпая с неба картечью, ружья и винтовки встретили вековых врагов убийственным огнем. Понеся чудовищные потери, турки в страхе отступили – до глубокой ночи хрипло стонали раненые янычары, а перед самым рассветом навечно смолкли последние умирающие.
Такое неудачное начало отрезвило турок, они начали разбивать лагерь. Причем на солидном удалении, что свидетельствовало о том, что врагу прекрасно известно расстояние, на которое может забросить шрапнель четверть пудовый «единорог». Вот только в крепости находились полупудовые, что стреляли на полуверсту дальше.
И средь белого дня накрыли беглым огнем скопище палаток – потери османов оказались еще ужаснее, чем при штурме.
Целую неделю турки старательно рыли траншеи. Ломанной линией особые окопы, что назывались «сапами». Тихо подбирались к валам каждую ночь, ибо днем «единороги» обстреливали любые группы, которые можно было разглядеть с возвышения.
На девятый день в крепость полетели бомбы – турки установили мортиры с навесами над ними, предохраняясь тем самым от шрапнели. Тогда «единороги» пустили в ход гранаты весом в двадцать больших гривен – удалось подавить одну батарею, зато другая продолжала досаждать днем и ночью – крепость содрогалась от взрывов.
