Слова больно обжигали, потому что были правдой; Эстер почувствовала, как вспышка дрогнула и погасла.
– Мама, прошу тебя… – Эстер со вздохом высвободилась из объятий и, подавшись вперед, прижалась головой к торговому автомату. – Я очень не хочу, чтобы ты так думала.
– Все хорошо, дорогая. Порой я осознаю, что даю вам с Юджином слишком мало. Это и правда так. Но я очень вас люблю. Больше всего на свете.
Эстер открыла глаза. Достаточно ли этой любви? Если человек не может предложить тебе ничего, кроме пустых обещаний и разочарования, можно ли этот недостаток компенсировать любовью? Эстер вспомнила о Джоне и его поступке: она открыла ему все самые уязвимые, потаенные уголки своей души, а он взял и раздал эти тайны чужим людям.
Она сжала мамину руку. Розмари поднесла ладонь дочери к своей щеке и поцеловала запястье.
– Моя красавица.
– Мне пора, – сказала Эстер и с этими словами ушла.
* * *
Эстер отправилась в Лилак-Хилл на маминой машине. Некогда обуревавший ее страх при мысли о том, что та заглохнет посреди дороги и все это увидят, теперь казался слабым и приглушенным после того, как Юджин побывал на волосок от Смерти. Она ехала медленно и осторожно, но почти не испытывала прежнего страха.
Вот о чем она думала в тот момент:
• Поскольку дедушка становился все ближе к смерти, его вероятность утонуть таяла с каждым часом. Неотвратимый факт того, что предсказание Жнеца на самом деле оказалось неверным, вселял в Эстер надежду и грусть одновременно.
• Реджинальд очень любил орхидеи, Джонни Кэша, птиц и свою жену, но ничего из этого не могло подарить ему утешение перед уходом из этого мира. Какая несправедливость.
Поэтому, вместо того чтобы отправиться к смертному одру своего дедушки, Эстер решила для начала сделать небольшой крюк и остановила машину в двух зданиях от дома, принадлежавшего на протяжении многих лет Флоренс и Реджинальду Соларам. Дом по-прежнему выглядел симпатичным и опрятным, каким был в те годы, когда Солары въехали в него после возвращения Реджа с войны. Оконные рамы сияли белизной, извилистая садовая дорожка петляла между зарослями цветов, а на маленьком крылечке развевался американский флаг.
Прежде чем выйти из машины, Эстер стала вспоминать четвертую встречу Реджинальда со Смертью – это событие произошло в том самом доме, на который она сейчас взирала сквозь вечерние сумерки.
Случилось это в оранжерее на заднем дворе, за день до бабушкиной смерти. Редж рассказывал ей эту историю всего раз, спустя день после того, как умерла Флоренс. Эстер и Юджину тогда было по одиннадцать лет. Джек Горовиц – худой, бледный, покрытый оспинами и ни капли не постаревший с той первой встречи с Реджом во Вьетнаме около сорока лет назад – постучался в стену оранжереи и вежливо помахал рукой через стекло.
Реджинальд снял садовые перчатки и открыл Смерти дверь.
– Я пришел сообщить новости, которые тебе не понравятся, – сказал Горовиц.
– Я умру.
– Нет. Ты умрешь позже, через несколько лет, от слабоумия. После постановки диагноза захочешь себя убить, но заболевание будет развиваться невероятно быстро. У тебя не будет времени.
– Черта с два.
Горовиц пожал плечами.
– Многие десятилетия ты интересовался, какой именно будет твоя смерть, а теперь, когда я тебе об этом сообщаю, ты не хочешь меня слышать.
– Если у меня диагностируют слабоумие, можешь даже не сомневаться, что я вставлю дуло пистолета себе в рот прежде, чем стану забывать, как выглядят мои внуки. Зачем ты пришел?
– Завтра рано утром – в 4:02, если быть точным, – самый любимый и дорогой тебе человек умрет от анверизмы мозга.
– Если тронешь хоть кого-нибудь из моей семьи, Горовиц…
– Я делаю тебе одолжение, за которое многие готовы пожертвовать всем, что у них есть.
– Да, и что же это за гребаное одолжение?
– Возможность попрощаться, – с этими словами Горовиц взял в руку непророщенную луковицу орхидеи. Та не засохла и не почернела от его прикосновения, чего следовало ожидать от Смерти. – Сегодня вечером ты пригласишь свою семью на ужин. Приготовишь роскошное угощение. Жареную баранину с розмарином и чесноком – то самое блюдо, которое готовил своей жене в первый раз, когда привел ее в дом.
– Какого черта ты…
– Уже позже, когда все дети и внуки разъедутся, ты вымоешь посуду, нальешь ей бокал красного вина, и вы вместе будете танцевать под «Серенаду лунного света», как в день вашей свадьбы. А перед сном положишь на ее прикроватную тумбочку свежий букет орхидей, как делаешь это каждую неделю со смерти тех маленьких девочек, и поцелуешь ее на ночь. Это хорошая смерть, Реджинальд. Лучше той, какой умрешь ты.
– А если я прямо сейчас отвезу ее в больницу?
– Аневризма все равно произойдет. Флоренс Солар впадет в кому и скончается в пятницу вечером. Отвезя ее в больницу, ты подаришь ей пять дополнительных дней, но они не принесут никакой пользы. Поэтому сделай это сегодня, мой друг. Это мой подарок тебе.
– Как бы мне хотелось никогда с тобой не встречаться, Горовиц.
Мужчина усмехнулся.
– Поверь мне, многие так считают. Почему орхидеи?
– Что?
– В тот день, когда начал расследовать убийство сестер Боуэн, ты принес домой дюжину орхидей. Я все никак не мог понять, почему.
– Все из-за тебя, жалкий ублюдок.
– Из-за меня?
– Разрежь орхидею на части, посади одну в новый горшок, и из этого отрезанного кусочка вырастет целое растение. Орхидеи похожи на гидр. Они неуязвимы – вот почему предыдущий Жнец использовал их в качестве своей визитной карточки. Он боялся их, и тебе тоже следует бояться. Тебе не удастся наложить на них свои грязные костлявые пальцы.
– Значит, если посадить этот зубчик, из него вырастет новый цветок, бессмертный? Вроде тех проклятых медуз, что насмехаются надо мной?
– Можешь ли ты в принципе что-нибудь вырастить? Если посадишь семя, прорастет ли оно или съежится в твоей тени, боясь зацвести? Зачем вообще что-то сажать, если в конце все равно придется это сорвать?
– Зачем вообще жить, если в конце придется умирать? – Горовиц погладил пальцем луковицу в руке. От его прикосновения она проросла и зацвела. Тогда он сунул распустившийся цветок в петлицу. – Я никогда раньше не занимался садоводством, но теперь, возможно, начну.
– Уходи, Горовиц.
– Заблуждение большинства людей – думать, будто Смерть не способен любить, – мужчина улыбнулся. А после Смерть, все еще восемнадцатилетний, в шрамах от угревой сыпи, надел шляпу и собрался уходить; орхидея на его груди пышно цвела. – Прощай, Редж. Мы увидимся с тобой еще дважды. Разумеется, в конце.
– А до этого?
– Я навещу тебя в доме для престарелых. Ты проиграешь мне партию в шахматы.
– Кто бы сомневался. Даже умирающему человеку не позволяешь выиграть.
– Знаешь, а ты должен был умереть еще во Вьетнаме, – вдруг сказал Горовиц, стоя в дверях. – На следующий день после нашей встречи. Из-за пули, попавшей в грудь, твое сердце должно было остановиться.
– Но… ты же сказал… я должен был утонуть?
– Знать свою судьбу значит изменить ее. Скажи я тебе правду, тебя бы никогда не ранили.
– Но меня ранили. И я не умер.
– Ты забыл? В это время я находился на дне реки.
– Тебя отправили за мной.
– Тогда ты должен был стать для меня первым. Потом, в день моей свадьбы в 1982 году, ты со своей чудесной супругой должен был попасть в лобовое столкновение с пикапом, но… я не мог этого допустить. В день, когда ты нашел тела сестер Боуэн, тебя должно было раздавить насмерть обрушившейся кирпичной стеной. Несчастный случай. Так бы и произошло, если бы я не позвонил с предупреждением о том, что кто-то сбрасывает мусор в Литл-Крик. В каждую нашу встречу, Реджинальд Солар, я приходил за твоей бессмертной душой.
Внезапно Реджу стало не по себе; он покосился на свои садовые ножницы. Если загнать их в грудь Смерти, умрет ли он?
