И мама сказала, что, наверно, нужно игрушки пока убрать, потому что до нового года целых восемь дней. Успеется еще наряжать. Но Славка возмутился, и мама сдалась. И правда, почему не нарядить?
Потом дядя Коля сказал, что торопится, что ему еще на работу, а приедет теперь вечером, привезет тетю Лену. Они с мамой еще пошептались в прихожей, хлопнула дверь.
До самого вечера наряжали елку, она получилась очень красивая, даже еще красивей, чем по телевизору. Из кладовки достали старые игрушки — тоже шары, а еще стеклянные домики, бантики и белок. И все это навесили. Потом мама рассказывала сказки про Пантер и сварила шоколад. Пахло праздником и мандаринами. За окном крутилась вьюга.
А совсем поздно приехала тётя Лена. Посидеть со Славкой. Вся в снегу с ног до головы, но веселая и громкая.
Ночью опять было плохо.
Но папа уже делает лекарство, скоро Славка поправится
Алина.
Фиолетовая ночь проползла через небо, оставив после себя разводы темных перьев и стылый туман. Через стекла, затуманенные полночным морозцем, свет пробивался слабый, розоватый и тревожный. Алина проснулась от этой рассветной тревоги и долго глядела в потолок, припоминая…
Потолок оказался низкий и темный, и болтались на веревочке наискось потолка метелки каких-то травок. Пахли травки пряно, остро и опять же тревожно. У печки, свернувшись черным клубком, спала большая кошка, во сне топорщащаяся шерстью и вздрагивающая. Сны такие Алине уже были знакомы — это снится охота, выскакивает из-под снега вкусная жирненькая добыча, дразнится, но в последний момент ускользает, шлепнув по носу мокрым крылом. И остаются только перья да досада. Или чудятся мучительно-волнующие запахи, шорохи и вскрики, и бежишь, бежишь… а они исчезают, меняются, обманывают. Дурацкие сны, после которых хочется тут же мчаться повторять все въяве. Иначе кажется — сойдешь с ума…
Сны Алина знала, но они никак не объясняли этой большой кошки, этого потолка и вообще всего охотничьего домика. Опять хотелось есть, но не холодной тушенки из рюкзака Антона, и не лапши быстрого приготовления, для которой еще нужно натопить снега. Хотелось — заразилась охотничьим возбуждением — сбегать на охоту и поесть свежатинки, и чтобы под лапами хрустело, и чтобы еще погонять потом перья и свежую снежную труху…
Кот под горячим взглядом повел ухом, дернул хвостом и, внезапно подняв морду, глянул на Алину нисколечко не сонными, а только раздражеными желтыми глазищами. Тогда Алина мимолетно испугалась вчерашним страхом и тут же всё припомнила живо и в красках. И окошко под потолком, и хлопья пара, и вот этого вот. Повторила:
— Зачем мы здесь?
Желтые глаза зашторились опять веками, кот зевнул и одним гибким движением выпростался из своего клубка. Большой, очень большой кот. Фыркнул, перевернулся на другой бок, опять встопорщил загривок и замер. Засыпающий в углях огонь сделал кота с одного бока медным, а с другого ну совершенно черным, словно бы провалил в темную пустоту.
— Думаешь, я от тебя теперь отстану?
Тихо… Шипят угли. Загривок изредка подрагивает, коту, кажется, опять снится охота. Опять у него там перепелки и совы и пахнущие псиной лисы шныряют, путают следы. И свежий снежок мягко морозит лапы.
Охота… Тянет на охоту.
— Эй! Не спи! Я с тобой разговариваю!
Шипит, не оборачиваясь. Дескать, отстань, дай поспать.
Ну нет, вчера все вышло как-то бестолково и неловко. Он тут дрыхнет спокойно, а Алина изводись неизвестностью?!
— Прекрати! Скажи по-человечески и дрыхни дальше!
Рычит глухо.
— Прекрати!
Рычит, подымается. Желтые глаза злы. Оскалился. А клыки большие, белые, сверкают — глаза и эти хищные клыки.
Если не смотреть, если разглядывать его лапы, то можно еще пробормотать, впрочем, без былого напора:
— Почему ты не можешь мне по-человечески сказать?
Кот обмякает, остывает. Белые усы обвисают траурно. Миг, быстрый полузадушенный вопль — и вместо кота человек. У человека глаза не злые, а очень-очень печальные и усталые.
— Не отстанешь теперь? Спала бы. Или вон поешь. Или, черт с тобой, сходи на охоту. Все равно никуда ты отсюда не денешься.
— Зачем?
Подкатило — вроде морского прилива на рассвете. Алина один раз была и запомнила — горько пахнет солью, холодный ветер кидает в лицо горсти брызг и медленно, издали приходит оранжевый свет, но он не в силах еще победить пятнистую, в переливах темноту. И вопила какая-то птица, пронзительная и бешеная. А вода шла, надвигалась тяжелой, неотвратимой толщиной и казалось, что вся эта масса — на тебя. Раздавит, задушит, утопит…
Ошалело поглядела на мужчину — это всё его? Вот это? Такое безысходное?
— А тебе зачем? Живи себе… пока можно.
— Пока? Пока что?
— Иди охоться! — грубо перебил. — Я знаю, тебе хочется. Иди, разрешаю.
— Я хочу знать…
Показалось, простонал сквозь зубы:
— Оно тебе надо? Это же…
— Зачем?
— Иди. Охоться.
— Нет.
Мотнула головой. Искушение было велико, но нет.
— Тогда ешь. Не будешь? А я буду. И еще выпью. И не смотри на меня так.
И он уселся за стол, вяло жевал холодную тушенку из жестяной банки, но, видать, неуютно ему было под навязчивым Алининым взглядом, и тогда он просто свинтил с бутылки крышечку и глотнул прямо из горла. Алину передернуло — так легко глотнул.
И было странно — подводило желудок от голода, но становилось все страшней, и не до еды уже было.
— Зачем мы тут? — много раз повторяла, а он только или пил, или вздыхал, или ходил из угла в угол.
— Зачем?
… Охотилась бы… Живи себе… пока можно…
Глядел мрачно, злился, предлагал поесть или сходить погулять.
Но нет, Алине нужно было знать. Наверняка. Алина, конечно, не мнила себя семи пядей во лбу. Знала, что в житейских вопросах подчас туповата, а уж на свою интуицию полагаться — дело пустое.
— Зачем?
— Ну и дура…
— Может быть. Но ответишь ты мне все равно, дура или нет.
— Иди проветрись.
— Ты пьян.
А он вместо ответа взял и опять обернулся Пантерой. Хвостиком, значит, махнул — и за дверь. И был таков.
Алина разозлилась. Уф, как разозлилась! Никогда раньше в себе такой злости не подозревала.
И лапы… лапы!… сами вынесли в холод и яркий полуденный свет. Ослепило. Ночью оно как-то лучше. Днем лес оказался незнакомый… Очень резкий, чрезмерно яркий, слишком грубый, не сглаженный в острых углах ночной темнотой. Солнце — высокое и далекое, белое пятно в бледном серо-голубом морозном небе, рябой, в серых и желтых оспинах снег тут же вымочил брюхо и вообще раздражал. Ни следа ночного очарования. С этим, колючим и крикливым снегом никакого удовольствия возиться… В нем просто тонешь и морозишь брюхо.
Но Алина была зла.
И, наплевав на неприятный снег, рванула по следу. Он уже далеко ушел, до границы дальнего околка, а за околком терялся. Ничего. Вряд ли при всем желании удастся потерять след пьяной пантеры. Пьяная пантера — ха! — здешние леса такое вряд ли видали хоть раз. Ну, держись…
Топкие сугробы взметались под лапами ошметками лежалых хлопьев, летели в морду и залепляли глаза, а трасса следов — острая и спиртная — петляла не хуже заячьей. И не перебьет ее ни широким перебором волчьей лежки, ни веревочка — цоп-цоп! — торопливых мышиных следиков, ни коротко налетевший и тут же умчавшийся дальше порывистый ветерок. Вот здесь Кот катался по снегу, как если бы пытался унять кусачих насекомых, прямо как уличная блохастая кошка… Здесь точил когти, ободрал до "мяса" березу. Здесь резко свернул. Здесь взрывал снег, кого-то ловил…
Здесь…
Вот он.
Низко прижимаясь к снегу грудью, нервно подергивая хвостом, затаившись, крадется к писку и теплому запаху голеньких, молочных еще крысят.
А вот нехорошо маленьких обижать! Уррррррр! И…
Клубок!
Не ожидал! Вот пьяяяяяяяяяяяяяянь! Ррррррррр! Вот…
Сильный и тяжелый, зараза!
А ну отвечай, зачем?! Представление устраивать зачем?!
Подминает под себя… Снег в нос, в пасть! Заррррраза!
Зачем? — выдыхает вместе оттаивающей в капельки тумана снежной мелочью. — Зачем?! А затем! Затем, что…
Рычит и зубами треплет как котенка за шкирку, мотает из стороны в сторону, гваздает в ворохе сугроба.
— Зачем?
— …затем, чтобы…
Зубы треплют зло и сильно, но аккуратно, чтобы не поранить, а только вышибить дух из легких и мысли из мозгов. И правда ведь — вышибет! Зарррраза! Зачем, ты мне ответишь, или нет?! Урод хвостатый, пьянь блохастая!
…Ночь упала внезапно. За суетой незамеченная, она взвилась вверх, в небо с полной и доброй луной, оранжевым костром свадебного огня. Со всех сторон огни помельче, но горячие желтые — все Кошки Клана собрались. Где-то среди них Инкины родители, смотрят, прицениваются… Где-то среди них, а может, где-то в совсем буреломных зарослях, в чаще и глуши — сама Инна. Ее бока в полнолунном свете лоснятся серебром, а глаза у нее необычные, не такие, как у всех, не желтые — совсем-совсем зеленые. Говорят, что зеленые глаза бывают только у любимцев Саат, тех, кого Она осенила своим благословением. Инна вообще необычная — целиком об хвоста до кончиков усов… Скорее бы уже… Чего тянуть?!
