— Саша? — вскинулась Любка. — Где ты?
— Войти не могу, — отозвался раздраженный мужской голос. — Что ты сделала?
В стену избы что-то глухо стукнуло снаружи, стекла затряслись, зазвенели.
— Если ждешь меня по-прежнему — позови! — потребовал голос.
Любка послушно села на кровати, откинула одеяло. Спустив на пол босые ноги, почувствовала, как холодным сквозняком задувает между щелями в полу. Саша все мечтал старый пол новыми досками перестелить, но ведь то еще до войны было. А нынешнему Саше ничего не надо, кроме нее одной, — ни дома, ни детишек. Ничего.
Что-то вязко повернулось в глубине Любкиной души, словно рыба плеснула в омуте — и зыбь побежала, исказила зеркальную тихую гладь. Забеспокоилась Любка, засвербело что-то в ее сердце.
— Любаша, голубка! — взывал мужской голос.
Ежась от холода, Любка подошла к окошку, откинула занавеску. Вот же он, Саша. Стоит, рукой машет.
Улыбнулась Любка, обрадовалась.
— Открывай, женщина, открывай, — торопит ее гость ночной. А из глаз его — красные искры летят.
— Саша? — переспросила Любка, задрав брови. Жалобно прозвучал ее слабый голос.
— Открывай! — прорычал тот, снаружи. Ветер вторил ему, заглушая слова.
Любка распахнула окно: ветер ворвался в дом, взвились и забились занавески. Ничего не видать. Где же Саша?
Сжавшись, глядела Любка в темноту сухими отчаянными глазами и ждала, ждала… Но только красные сполохи крутились, рассыпая искры, в ночной темноте, и невнятное бормотание слышалось в порывах ветра:
— Не могу, не могу войти. Что ты сделала?
Все слабее и глуше звучал родной голос. Ветер метался по избе, обнимал ледяными руками Любкины плечи, трепал ее волосы. Но Любка не замечала: перегнувшись через подоконник, она звала мужа:
— Саша! Сашенька!
Сорвалась со стены фотография в рамке: счастливые молодые Саша и Люба в день свадьбы. У Любы бровки домиком, коса надо лбом калачиком, у Саши лицо строгое, а глаза улыбаются. Крепкие сильные руки на плечах молодой жены.
— Саша!
Ветер рванул и захлопнул, наконец, окно. В жерле печи что-то зашипело, едко запахло дымом. Любка обернулась — вот же он, Саша, прямо перед ней стоит. Нет, не стоит. Висит в воздухе. И лицо его — не лицо, а огонь.
— Звала? Иди ко мне, — усмехнулся Саша и, высунув раздвоенный горящий язык, лизнул кисейную занавеску за спиной Любки. Посыпались искры, занавеска заполыхала. Саша засмеялся, закрутился волчком, и услышала Любка треск пламени: огненный вихрь выскочил из печи, закружил по комнате.
— Саша, — прошептала Любка. Рухнула на колени и закрыла глаза.
* * *
Когда на следующий день Татьяна пришла проведать невестку, она увидела, что Любка лежит мертвая на постели. Окна и двери во всем доме закрыты, и все вещи на местах. Лицо у покойницы кроткое, доброе — как обычно. Только стеклянные глаза смотрят с наивным удивлением. В правой руке зажат образок со святым Илией, а в левой, положенной на груди, фотография любимого мужа.
Следователь, приехавший из города, объяснил Татьяне, что, судя по всем признакам, смерть Любы Ефимовой не была насильственной. Просто в печной трубе загорелась сажа — вот и задохнулась женщина во сне. Обгорелую занавеску следователь во внимание не принял, а Татьяна, по понятным причинам, спорить с милицией не собиралась.
Слезы жгли ей глаза, и в груди что-то больно кололось. Татьяна поохала, повздыхала, но все же стерпела.
Оно и понятно: война. Все терпят, и она сумеет.
г. Тутаев
Старуху за глаза звали все Постылихой: настоящее имя словно выветрилось, стерлось от времени.
Дом ее — теремок в кружевах с палисадником, заросшим сиренью, — стоял на левобережной стороне Тутаева, романовской части бывшего Романова-Борисоглебска, недалеко от пристани.
Все, кто шел от реки, проходили мимо ее дома и в любое время года, дня и ночи заставали старуху на своем посту, тенью притаившейся в палисаднике возле калитки.
— Не подскажете, как на Архангельскую улицу пройти?
— Который час?
— Рыжую собачку не видели?
— А где тут поблизости сберкасса?
Столько разных вопросов задавали бабке прохожие! Ни один не спрашивал — для чего она тут стоит, утруждает старые ноги. Зачем мокнет под дождем или страдает от палящего солнца? Никого это не волновало.
Да и те случайные вопросы и просьбы, которых удостаивалась старуха, были мимолетны, подобны дыханию ветра или шелесту листвы. Пока старуха собиралась с силами — размыкала пересохшие губы, шамкала ввалившимся ртом, извлекая из горла скрипучий, слабый, едва слышный звук, — прохожие уже понимали, что толку от разговора не будет, улыбались (если они были вежливы) или сразу поворачивались и уходили (если не очень). Последнее случалось чаще.
И глаза Постылихи, серые, как талый снег в конце зимы, слезились от горя, когда она видела спину очередного уходящего собеседника.
Она очень хотела быть полезной и нужной — людям это необходимо, чтобы чувствовать себя живыми, — но физическое состояние не позволяло. Старые мощи уже как будто приспосабливались к переходу за край жизни.
Однако душа застряла, зацепившись по случайности — отстала. И все в бабке было таким — замедленным, отставшим.
Запустив процесс говорения, бедная старуха не могла остановиться. Как старинная игрушка с заведенной пружиной — открыв рот и даже видя, что собеседник ушел, она продолжала вещать. Из давно погасших глаз сочились тягучие слезы, а она говорила, говорила…
Всегда одно и то же, впрочем: жаловалась на то, как постыла ей жизнь.
Все умерли, кто был дорог ей, все, ради кого она когда-то существовала. Она пережила не только семью, детей и родственников, но даже из ее современников никого не осталось уже.
И теперь она ждала, когда и ей позволят наконец уйти. Простодушно мигая подслеповатыми слезящимися глазами, вглядывалась в мир. И пыталась поведать о своем ожидании всем. Будто надеялась, что кто-то из прохожих когда-нибудь смилуется, добровольно примет на себя обязанности вестника и приведет к ней ту, кого она так давно и тщетно звала: Смерть.
— Забыла она обо мне, что ли? Жизнь-то постылая, деточки, — шамкала бабка.
Ребятишки из соседних домов смеялись, слушая ее безумные речи, обращенные неизвестно к кому.
У старухи не было сил сердиться на детей.
Тревожным взглядом она обшаривала улицу и печально умолкала — в конце концов, когда «завод» кончался.
* * *
Тутаев — город небольшой. Никто не ожидает в нем криминальных страстей подобно тем, какие кипят в обеих столицах.
