Один за одним следующие ряды тоже принимались хлопать и топать, шумовая волна покатилась от партера выше в зал. Акустика в нем была отличная — топот казался едва ли не громче, чем на стадионе в Хайбери,[47] и, как и там, толпа стремительно подхватывала его. Мне и самому пришлось сжать колени, чтобы подметки прекратили отбивать такт.
Жил-жил — и отдал душу Богу,
И тут нашей пьесе конец.
Лесли нагло и бесцеремонно влезла на сцену. Поднялась по ступенькам к огромной корме судна и развернулась лицом к зрителям. Я заметил в ее левой руке трость с серебряным навершием, которую моментально узнал: этот гад стащил ее у Найтингейла.
Луч прожектора вынырнул из темноты, и ее светлые волосы засияли в нем. Умолкли музыка и пение, постепенно утих топот.
— Леди и джентльмены, — провозгласила Лесли, — а также мальчики и девочки. Сегодня вы увидите самую трагичную из комедий и комичную из трагедий: историю мистера Панча. Я расскажу ее в честь великого артиста и импресарио, мистера Генри Пайка!
Она явно ждала аплодисментов и, когда их не последовало, пробормотала что-то себе под нос и коротко, резко взмахнула тростью. Зал позади меня взорвался аплодисментами.
Лесли грациозно поклонилась.
— Как хорошо снова оказаться здесь, — проговорила она. — А театр-то со старых времен изрядно вырос. Есть тут кто из девяностых годов восемнадцатого века?
С галерки долетело одинокое «есть» — в подтверждение того, что в любой толпе хоть один да найдется.
— Не скажу, что не верю вам, сэр, но все же вы гнусно лжете, — сказала Лесли. — Этот паршивый актеришка вот-вот появится. — Она привстала на цыпочки, вглядываясь в ряды партера, словно искала кого-то. — Я знаю, что ты здесь, черномазая ирландская собака! — Потом Лесли покачала головой. — А неплохо у вас здесь, в двадцать первом веке, — вдруг проговорила она. — Столько удобств: водопровод и канализация, самодвижущиеся экипажи. Определенно все условия для достойной жизни.
Каким образом можно забраться из партера на сцену, я не представлял. Оркестровая яма была метра два глубиной, а бортик сцены сильно превышал человеческий рост.
— Сегодня, дамы и господа, а также мальчики и девочки, я для вашего удовольствия представлю свою версию одной душещипательной сцены из истории мистера Панча, — провозгласила Лесли. — Конечно же, это его пленение и — увы! — последующая казнь.
— Нет! — завопил я. Пьесу я помнил и знал, что будет в конце.
Лесли поглядела прямо на меня и улыбнулась.
— Разумеется, да, — возразила она, — таков сюжет.
Послышался треск ломающихся костей, и лицо Лесли «потекло», меняя черты. Нос стал огромным, крючковатым, голос истончился, превратившись в пронзительный, режущий визг.
— Вот как надо! — выкрикнула она.
Поздно. Но я все равно бросился в оркестровую яму. Королевский оперный театр — заведение достаточно солидное и не разменивается на мелочи типа квартета с драм-машиной. Нет, здесь вы увидите полный оркестр, не менее семидесяти музыкантов. И оркестровую яму, размеры которой вполне соответствуют этому количеству. Я приземлился посреди духового сектора, который отнюдь не поддался чарам Генри Пайка настолько, чтобы не возмутиться моей бесцеремонности.
Я прорвался к сцене, растолкав с дороги скрипачей, — но совершенно напрасно. Даже подпрыгнув, я не сумел бы ухватиться руками за бортик. Один из скрипачей спросил, какого хрена я вытворяю, и при поддержке контрабасиста пообещал разбить мне голову. У них обоих был одинаковый взгляд — шальной взгляд поддатого пятничного гуляки. В моем сознании этот взгляд уже начал ассоциироваться с Генри Пайком. Схватив пюпитр, я приготовился защищаться, и в этот момент оркестр снова заиграл. Жаждущие крови музыканты тут же забыли обо мне, схватили инструменты, вернулись на свои места и принялись играть с видом величественным и благородным, что было довольно странно, если учесть их нервную вспышку три минуты назад. Я слышал, как существо с телом Лесли верещит своим жутким пронзительным голосом:
Наш Панч разлучился с любимой
И грустную песню поет.
Что делает Лесли, я не видел, но, судя по тексту песни, она играла сцену, где Панч из окна своей темницы смотрит, как воздвигают эшафот. По обе стороны от оркестровой ямы имелись двери, и через какую-нибудь из них наверняка можно было попасть за кулисы. Я вновь принялся расталкивать музыкантов, пробираясь к ближайшей двери. Путь мой отмечали треньканье, звяканье, грохот и возмущенные выкрики. Выбранная мною дверь вела в узкий коридор, от которого вправо и влево ответвлялось еще несколько таких же. Дверь находилась слева от сцены, стало быть, решил я, еще один левый поворот приведет меня за кулисы. И правильно решил — только в Королевской Опере вместо закулисья было помещение величиной с ангар, с низким потолком и площадью в три раза больше самой сцены. Туда бы и аэростат легко поместился. Костюмеры, осветители и прочие вечно незримые для публики служащие театра столпились у самого выхода на сцену и застыли неподвижно под действием тех же странных чар, которыми Генри Пайк подчинил себе зрителей в зале. Я постепенно удалялся от источника этих чар, что давало мне шанс прийти в себя и поразмыслить, пока рассудок ясен. Лесли подверглась воздействию; теперь, если бы я ткнул в нее шприцем с транквилизатором, ее лицо распалось бы на части. Если я сейчас ворвусь на сцену, толку тоже будет мало — насколько я понял, это как раз было частью сценария Генри Пайка. Я принялся аккуратно протискиваться между работниками театра, стараясь пробраться к сцене как можно ближе, но так, чтобы оттуда меня не было видно.
Эшафот ставить не стали. Вместо него петля свешивалась прямо сверху, словно на рее. Либо Генри Пайк соображал лучше меня, либо пьеса, которая шла изначально, предполагала по своему сюжету чью-то казнь через повешение. После того, очевидно, как все всё допоют.
Лесли, все еще изображая Панча, страдала и томилась за решетчатым окном тюрьмы. Судя по всему, она больше не придерживалась оригинального сюжета Пиччини, а вместо этого потчевала почтенную публику жизнеописанием некоего Генри Пайка, талантливейшего актера, начиная с его скромного дебюта в небольшой деревушке в Уорвикшире и заканчивая головокружительной карьерой на подмостках Лондона.
— И вот, — возгласила Лесли, — из неопытного юнца я стал маститым актером, и талант, дарованный мне Богом, по прошествии долгих лет отшлифовался на этой сцене, перед лицом бескомпромиссной и взыскательной лондонской публики.
