Миссис Браммел нырнула за доску, вытащив оттуда коробку с бумажными носовыми платками, хотя Тэйт и не думала плакать.
— Тебе нужно время, чтобы прийти в себя?
— Нет! Я не расстроена и не убита горем, если вы не заметили. Я просто зла!
— Может, ты хочешь зайти к школьному психологу?
— Нет! Я хочу, чтобы кто-то, мать вашу, меня выслушал! — Тэйт почти кричала, в ее голосе была неестественная пронзительность. Внезапно она развернулась и пнула ногой стул, да так сильно, что мне показалось, будто вся аудитория загудела металлическим звоном от подошвы ее тяжелого ботинка.
— Ты можешь быть свободна! — заявила миссис Браммел, но не ласковым понимающим голосом, каким в таких случаях говорят учителя. Нет, это было произнесено не терпящим возражений тоном, подразумевавшим, что если Тэйт немедленно не покинет класс, то ее выведут с помощью охранника.
Секунду-другую казалось, что Тэйт предпочтет выдворение. Но потом она схватила со стола свои книги и, не оглядываясь, вышла из класса.
Остаток урока мы просидели в неловком молчании. Я держался за края парты, чтобы не тряслись руки, а миссис Браммел до самого звонка тщетно пыталась привлечь наше внимание к Натаниелю Готорну, Эстер и ее дурацкой проблеме отчуждения.
В коридоре меня нагнал Росуэлл, вышедший из кабинета математики.
— Готов к разговорному французскому?
Я мотнул головой, поворачивая к парковке.
— Мне нужно на воздух…
Росуэлл взглянул на меня, будто прикидывая, как бы сказать то, что он считает необходимым до меня донести.
— И все же мне кажется, тебе стоит пойти на французский… — произнес он наконец.
— Я не могу!
— Подразумевается — не хочешь?
— Подразумевается — не могу!
Он скрестил руки на груди.
— Нет, ты подразумеваешь как раз то, что не хочешь! Семантически, так сказать.
Я натянул рукав на пальцы, прежде чем взяться за ручку двери.
— Мне нужно выйти. — Я старался говорить тихо, голос слегка дрожал. — Ненадолго. Мне, правда, нужно подышать свежим воздухом.
— Нет, тебе нужно рассказать мне, почему ты выглядишь, как мертвец! Мэки, что с тобой?
— Ненавижу все это, — ответил я, с трудом выдавливая из себя слова. — Ненавижу, что люди цепляются к вещам, которые их совершенно не касаются! Ненавижу, что никто не способен просто не лезть! И еще ненавижу Натаниеля Готорна!
Росуэлл сунул руки в карманы, внимательно глядя на меня.
— Ладно. Хотя, честно говоря, я не этого ожидал.
Он не пошел за мной.
Я добрел до дальнего угла парковки и привалился к здоровенному белому дубу, подставив лицо сыпавшемуся сквозь листву дождю.
Прозвенел звонок, но я продолжал стоять — замерев и отрывисто дыша. Хотя я никогда не был отличником, я хорошо помнил сюжет книги, чтобы знать наверняка — возможно, Эстер Прин смогла бы с высоко поднятой головой носить букву «А» на одежде и дальше, но у ее любовника, проповедника Артура Димсдейла, эта буква была выжжена на груди. И умер в конце он, а не она.
За спиной чья-то машина взревела на холостых, потом меня окликнули:
— Эй, Мэки!
Тэйт, медленно тащившаяся вдоль бордюра парковки на своем кошмарном «бьюике», перегнулась ко мне с переднего сидения. Видимо, она решила, что на сегодня уже отучилась. Или просто устала давать бесплатный спектакль.
Тэйт похлопала рукой по пассажирскому сидению:
— Похоже, дождь надолго. Подвезти тебя?
Машина рычала на холостом ходу, дворники ходили туда-сюда. Длинный серый корпус, ядовитый блеск крыльев. Злобная металлическая акула, а не машина.
— Да нет, все нормально. Но все равно спасибо.
Я покачал головой, глядя на то, как дождь колышущейся бахромой стекает с переднего бампера машины — лишь бы не поднимать глаз на Тэйт.
Сейчас вид у нее был более кроткий и юный, чем обычно.
Стоя под моросью, я размышлял, что бы сделать, чтобы не молчать, как идиот, — может, похвалить Тэйт за то, как она осадила миссис Браммел, или сказать, как я восхищаюсь тем, что, несмотря на свое горе и всеобщее навязчивое внимание, она нашла силы послать всех к чертям собачьим?
Так прошла еще минута, потом Тэйт заглушила двигатель и вышла из машины.
— Слушай, мне надо с тобой поговорить.
На ее лице появилось странное выражение, будто, оказавшись под капающим дождем небом, девушка утратила всю свою уверенность. Будто я чем-то ее пугал. Губы у нее были припухшими. Под глазами залегли голубые тени, как от недосыпа.
Подойдя совсем близко, Тэйт развернулась, и теперь мы стояли плечом к плечу, лицом к парковке. Ее локоть был в нескольких дюймах от моего рукава.
— У тебя есть минутка?
Я промолчал.
— Боже, можно сказать хоть что-нибудь? — Она уставилась на меня, жуя нижнюю губу. Та сильно распухла, словно Тэйт делала это постоянно.
Несмотря на вонь «бьюика», я слышал, что от Тэйт пахло чем-то свежим и сладким. Цветущими деревьями или какой-то вкусностью, которую хочется положить в рот. Было странно, что так может пахнуть девушка, одетая в трагедию и детройтскую сталь.
— Тебя не было на похоронах, — сказала она.
Мне показалось, будто бежавшей между нами электрический ток, загудел еще сильнее.
Я кивнул.
— Почему? Твой отец просто зациклен на «еще крепче сплотим ряды нашей общины», и вообще, он потратил кучу сил на организацию церемонии… И Росуэлл там был…
— Религия — это тема моего отца, — ответил я как можно небрежнее, тем равнодушно-механическим тоном, который убедительнее всего демонстрировал, кто я такой — законченный лжец, повторяющий чужую ложь. — И, к тому же, похороны — не светское событие для удовольствия или приятного времяпрепровождения.
Тэйт молча разглядывала меня. Потом крепко обхватила себя руками, отчего сразу как-то уменьшилась в размере. Мокрые волосы прилипли к ее лбу.
— Проехали. Это, типа, неважно.
— Ты все правильно поняла.
Тэйт сделала глубокий вдох и подняла на меня глаза.
— Это была не она.
Я ничего не сказал. Она тоже. Мы просто смотрели друг на друга.
Тэйт стояла так близко, что я видел в ее глазах зеленые и золотые искорки и крохотные пятнышки, такие глубокие и прохладные, что они казались лиловыми. Оказывается, раньше я никогда не смотрел ей в глаза.
Тэйт зажмурилась и беззвучно пошевелила губами, как будто репетируя.
— В гробу была не моя сестра, а кто-то другой. Я знаю свою сестру. Понятия не имею, кто это, но это точно была не она.
Я кивнул. Мне вдруг стало холодно, руки покрылись гусиной кожей, и дождь не имел к этому отношения. Ладони закололо, они начали неметь.
— Ну что, так и будешь стоять и хлопать глазами, как неживой?
— Что ты хочешь от меня услышать?
— Я ничего не хочу от тебя услышать, я хочу, чтобы кто-нибудь услышал меня!
— Может, тебе стоит поговорить со школьным психологом? — пробормотал я, разглядывая носки своих ботинок. — Всегда думал, что для этого они и существуют.
Тэйт развернулась, и я увидел ее глаза — огромные, измученные и впервые полные слез.
— Знаешь что… Да пошел ты!
Она бросилась через лужайку к своей машине, плюхнулась на водительское сидение, с грохотом захлопнула дверь, включила заднюю передачу и выехала на дорогу.
Только когда Тэйт доехала до Бентхэйвен-стрит и скрылась за углом, я сполз по стволу вниз и сел, привалившись головой к дереву. Не замечая дождя, который падал мне на лоб и струился за воротник.
Я не выдал свой секрет, потому что не представлял, как сказать о нем вслух. Никто этого представлял. Все в городе цеплялись за ложь о том, что умершие дети были их настоящими, родными детьми, а не похожими подменышами. Потому что только так можно было не задавать вопросов о том, что случилось с их настоящими детьми. Я тоже никогда об этом не спрашивал.
Таков был закон этого города: не говорить и не спрашивать. А Тэйт взяла и спросила. Ей хватило храбрости заявить о том, о чем знали все — о том, что ее настоящая родная сестра была подменена чем-то жутким и чужим. Даже моя собственная семья так и не набралась сил сказать об этом вслух.
Тэйт стала одиночкой и парией, хотя из нас двоих выродком был я. Но я отпрянул от нее как от заразной, хотя она была просто человеком, пытавшимся получить ответ из самого очевидного источника.
Да-да, из очевидного. К чему юлить — я был странным и ненормальным. Любая маскировка работает до тех пор, пока зрители соглашаются не вглядываться в то, что она скрывает.
Если выстроить в ряд всех учеников нашей школы, сразу станет ясно, кто — чужак. Болезнь. Зараза.
Сгорбившись под деревом, я закрыл голову руками.
Я так ужасно вел себя с Тэйт, потому что у меня не было выбора. Таковы правила игры, когда ты их принимаешь, самое главное — оставаться незаметным. Остальное неважно. Я не мог ничего исправить и отыграть назад, потому что был тем, кем был.
