Сейчас не время.
Изнутри вагон был освещен лишь частично; занавески на окнах были задернуты и не впускали внутрь свет больших аварийных фонарей. Тигриные полосы лежали на полу и стенах одной из комнат общего пользования на борту «Лавлейс» – курилки. Эди собралась было пойти дальше, как вдруг легкое дуновение, едва различимое движение воздуха остановило ее. Запахло прачечной. Она нагнулась, припала к полу и плавно скользнула в ближайший темный угол. Осмотрелась. Глаза еще не привыкли к темноте. По спине пополз холодок. Где-то рядом бродит живой мертвец.
Нехорошая мысль. Иррациональная. Даже если в вагоне кто-то есть, это не чудовище, а жертва. Если, конечно, в тот самый миг он не ел. Тогда он может быть и тем, и другим. Почему-то она не сомневалась, что это мужчина, хотя объяснить свою уверенность не могла. Может, дело в запахе? В длине невидимого шага, в весе незримого человека?
В такую игру Эди раньше играла с господином и госпожой Секуни – тренировка в полной темноте. Двигайся наощупь. Чувствуй свое тело и пространство вокруг. В темноте она занимала оборонительную стойку, и в темноте же они на нее нападали. Ключ к победе – ни к чему не готовиться. Просто двигаться, ждать и действовать наверняка.
Она присела, расслабила все мышцы и затаилась.
Он возник прямо перед ней, словно выступил из-за занавеса: видимо, прятался на одном из сидений. Одной рукой потянулся к ней – хотел не то обнять, не то цапнуть, не то выхватить пистолет из кобуры на ее бедре. Она не знала, что именно. Сделав выпад, Эди скользнула под эту руку и положила ладонь противнику на грудь, завела бедро за его корпус и выполнила подсечку сзади. Осотогари. А потом тут же нагнулась и прижала к полу руку противника, пресекая его попытку подняться.
Может, он хотел поздороваться? Или открыть дверь?
Внезапно он дернулся; она услышала, как хрустнул его плечевой сустав, и ощутила, как кость сместилась под кожей. Он выкрутил собственную руку еще сильнее, уничтожая сустав. В следующий миг Эди увидела его лицо и от потрясения едва не упустила противника. Нет, оно больше не было отрешенным: его исказила гримаса чудовищно прицельной ярости. Он резко дернул головой вперед, как цапля, приметившая лягушку, разевая рот и щелкая зубами. Затем стал выгибаться, ломая новые, критически важные кости руки, и Эди ослабила захват, сообразив, что любые приемы бесполезны в поединке с человеком, которому плевать на травмы и повреждения.
Стрелять не хотелось: неизвестно, как остальные – а они тут, несомненно, были, – отреагировали бы на внезапный грохот. Возможно, никак. А может, они просто столпятся и будут молча на нее глазеть. Или решат порвать ее на куски. Неизвестно. Нет никаких намеков, ничего, что указывало бы на тот или иной исход. Только Фрэнки внутри, в дальнем вагоне, в самом сердце «Лавлейс».
Противник рывком вскочил с пола и упал на нее. Она увернулась. Снова сделала выпад и на сей раз перебросила его через спину, а напоследок, перед самым его приземлением, вцепилась ему в ногу и изо всех сил выкрутила ее. Колено вывихнулось. После такой травмы сустав может и не восстановиться. Хромать ему до конца своих дней. Зато она его не пристрелила, это дорогого стоит… Впрочем, вряд ли он когда-нибудь заживет прежней жизнью, этот человек, низведенный до уровня акулы.
Она наблюдала, как он попытался встать и не смог, затем вовсе потерял интерес к Эди. Мгновением позже она услышала странный хруст, обернулась и увидела, как он заглатывает пальцы своей бесполезной руки.
К горлу подкатило; Эди сумела взять себя в руки, потом ее все же вырвало в мусорную корзину в углу. Она вытерла губы домотканой занавеской и двинулась дальше.
В тамбуре между двумя вагонами была ниша, в которой стоял заводной фонарь. Свет он, безусловно, даст, но и сделает ее легкой мишенью. Эди поразмыслила, затем все же взяла фонарь в руки и начала его заводить. Лучше уж видеть, что происходит, чем пропустить засаду.
Она открыла дверь и осветила… спальный отсек, причем койки располагались с разных сторон, что делало их более обособленными и исключало возможность продольного обстрела. Эди прислушалась и поняла, что вагон полон.
Обогнув первое купе, она обнаружила в нем монаха-рескианца и двух солдат. Они неподвижно стояли и смотрели перед собой пустыми глазами. Она направила свет фонаря прямо в глаза одному из них и увидела, как его зрачки сократились, однако сам он будто ничего не заметил и продолжал спокойно стоять на месте. Когда она проходила мимо и заглянула ему в лицо, солдат вдруг заговорил:
– Полагаю, вы сочтете…
Эди показалось, что он хотел сказать что-то еще, но не смог и замолчал.
– Полагаю, вы сочтете…
Она попятилась.
– Полагаю, вы сочтете…
Одно и то же, снова и снова. Заевшая пластинка. Или, скорее, остатки человеческого разума – все остальное было стерто и уничтожено.
Эди услышала вздох и резко повернулась на звук, целясь в следующего противника. Напрасно: вздох этот ничего не выражал, просто воздух при движении вышел из легких.
Эди осмотрела каждого, и каждый провожал ее взглядом. Незаинтересованным, пустым, и тем не менее они за ней наблюдали, неотрывно. Прибыв сюда, она услышала от Соловья незнакомое африканское словечко: замби. Труп, который не удосужился лечь в могилу. Которому нужно подвязывать подбородок, чтобы он не болтал почем зря. (В начале коридора солдат по-прежнему твердил: «Полагаю, вы сочтете…»)
– Простите?
Эди резко развернулась и подняла пистолет. Человек вздрогнул. Он был молод, лет тридцати, и коренаст. Эдакий хомяк в рясе. Рескианец. Эди была так рада увидеть живого человека, что едва не заключила его в объятья. Вместо этого она зарычала, продолжая целиться ему в голову:
– Ты кто?
– Шольт, – ответил рескианец. – Можете звать меня Тедом. Я прибыл сегодня утром.
Он держал в руке стакан. Спустя мгновение до Эди дошло, что в стакане – молоко, а на груди монаха белесые брызги молочной рвоты.
– Не загоняйте их в угол, – сказал Шольт. – И не мешайте им делать то, что они делали раньше, иначе они… – Он вопросительно взглянул на ее лицо. – О. Вы уже поняли.
– Да.
– Что… Стало быть, вы… – Он явно хотел спросить, не пришлось ли ей убить одного из монахов, его друзей.
– Нет, – ответила Эди, и они многозначительно переглянулись: вряд ли это сильно поможет делу.
Один из замби прошелестел мимо вплотную к ней, и она шарахнулась в сторону. Он задел ее, но не остановился. Она повернулась – он тоже повернулся. Лицо с отвисшим подбородком замерло прямо напротив ее лица, как зеркальное отражение. Она закивала. Он закивал. Она расправила плечи – он расправил плечи, а когда она замерла – замер и он. Она повернулась и зашагала вперед; он сделал то же самое, однако дорогу ему преградил стул, и он остановился, уперевшись бедрами в спинку и даже не пытаясь сделать шаг в сторону, как будто само понятие преодоления препятствий было ему недоступно.
– Я пытался их покормить, – сказал Шольт, проследив за ее взглядом. – Они не глотают. Можно их заставить, но потом все выходит обратно. Не понимаю, почему они до сих пор живы и способны дышать. Я подумал бы…
Он замешкался. Эди присмотрелась к нему и впервые увидела его по-настоящему. Похоже, он явился сюда вопреки случившемуся – нет, из-за этого. Без пистолета, без фонаря. Вооружившись одной лишь бутылкой молока и очень крепкой верой. Такое милосердие?
Отважный хомячок.
– Меня зовут Эди, – сказала она.
Он кивнул.
– Здравствуйте.
– Вы туда заходили? – Она указала вглубь поезда, где прятался кабинет Абеля Джасмина.
– Нет.
Тед Шольт поднял и снова опустил бутылку молока. Эди на миг представила, как он ходит от одного пострадавшего к другому и терпеливо вливает молоко в глотки людей, которых когда-то знал и даже любил. Они давятся, их рвет молоком ему на грудь, или оно течет тонкими струйками по их подбородкам.
