Десять минут Эди стояла в лаборатории Фрэнки, уставившись на пустой постамент. Наконец она подняла голову и сообразила, что Фрэнки сбежала тем же путем, каким она сюда проникла, – через вентиляционный люк. Сколько прошло часов? Десять? Двенадцать? Фрэнки решила осуществить немедленный побег, как ее учила Эди. Взяла то, что было под рукой, и скрылась. Быть может, где-то у нее припрятана сумка с вещами, а может, нет; так или иначе, сейчас она в бегах и сделает все, чтобы не попасться.
Эди собрала бумаги, жертв и все спрятала. Спрятала даже «Лавлейс». Законсервировала свой единственный настоящий дом. Потому что таков был ее долг. Потому что она окончательно убедилась, что миру не нужна ни машина Фрэнки, ни ее одержимость, миру вообще ничего от Фрэнки не нужно – лишь бы она помалкивала. Пусть создает свои идеальные мышеловки. Чинит мельничные колеса. Но от тайн мироздания пусть держится подальше.
– Верни ее домой, Эди, – сказал в Уайтхолле Абель Джасмин. – Не дай бог кто-то доберется до нее раньше и заставит ее… Ты понимаешь. Верни ее.
И Эди поехала.
Фрэнки побывала в Зальцбурге, затем в Будапеште, в Дели и Пекине, оттуда вернулась в Европу. Она была гением. Умела водить за нос. Люди видели необычные устройства и начинали волноваться. Они восхваляли великие математические открытия местных ученых-трудяг, совершенные после недолгого общения в кафе или баре с некоей миниатюрной женщиной ученого вида. Они скупали акции по секретной наводке эксперта, владеющего некой загадочной «формулой», сколачивали состояния и отправлялись путешествовать. Сама же Фрэнки, с сумкой школьной училки на плече и тайнами мироздания в голове, подобно комете оставляла за собой хвост из блестящих решений и открытий. Она была неуловима, и все же иногда ее удавалось найти – если знать как. Эди знала. Сим Сим Цянь тоже.
Так они играли в кошки-мышки – или, быть может, в кошки-мышки-собачки, – по всему миру. Их беготня успела набить оскомину спецслужбам тридцати стран. Стоило где-то появиться одному, как за ним немедленно появлялись еще двое, неизбежно неся с собой хаос и разрушения. Они неистовствовали, сражались, скрывались бегством – и так без конца. Ничего не менялось. Как будто мир был эластичен и всякий раз принимал прежнюю дурацкую, порочную форму.
По сей день Эди понятия не имела, где и когда умерла Фрэнки. Ясно было лишь то, что она умерла, потому что от нее уже очень давно не было ни слуху, ни духу.
В автобусе Эди плачет без слез и мысленно просит у Фрэнки прощения за то, что потратила столько времени, прежде чем раз и навсегда все изменить. Из безобразной сумки высовывается сочувственный нос. Эди смеется. Да. Уж кто-кто, а Бастион – навсегда!
Он был очень маленьким, очень израненным и очень несчастным, когда поздним сентябрьским вечером его доставили к ней домой. Вместо глаз у него были стеклянные шарики, а на морде застыло выражение смутного, растерянного недовольства. Бездомная псина, подумала Эди. Ну, разумеется. Фрэнки просто не могла перед таким устоять. С собакой она передала и последнее письмо.
Эди дала чаевые водителю такси и занесла коробку в дом. Она понимала, что должна позвонить Абелю Джасмину – или, вернее, его преемнику. Но к тому времени она уговорила себя, что ей давно плевать, и уж правительственным чиновникам она точно больше не доверяет.
«Дражайшая Эди, пожалуйста, позаботься об этом создании. У него героическое сердце, ибо он рос среди слонов Аддэ-Сиккима, а все его братья и сестры пали жертвами очередной кошмарной выходки Сим Сим Цяня. Я сделала для него все, что могла. Он немножко напоминает мне тебя. Тоже не умеет вовремя остановиться. Тоже любит опрометчиво, беззаветно, а его всепрощение, как и твое, неизменно меня восхищает. Когда я впервые встретила на улице Мэтью и Дэниела, я подумала, что спятила. Ведь я своими глазами видела их имена на городской доске объявлений, в списке погибших. Дэниел рассказал, что им чудом удалось спастись и приехать в Англию, но он думал, что я погибла. Я не люблю его. Не знаю родного сына. Однако их существование изменило все, и теперь я поняла, что должна делать. Помнишь Германию? Я должна была все понять еще тогда, но у меня была ты – и не было сына. Я должна была понять, когда Англия пренебрегла болью Венгрии в 1956 году и Праги – в 1968-м. Вьетнам и Хиросима должны были открыть мне глаза. Мы можем полететь на Луну, Эди. Но мы не можем быть хорошими. Мы злые. Наш мир жесток. В нем есть островки радости, но они малы, а вода прибывает очень быстро. И даже на островах есть те, кто рад воде. Так нельзя. Надо положить этому конец. Мир должен измениться. Мы должны измениться. Я запущу эти перемены. Моя книга будет написана словами, которые услышат все. Настоящую Книгу Гакоте, математический труд, бросающий вызов человеческой природе. Очень скоро я ее напечатаю. А если не смогу, то есть другой способ. Я сделала копию книги и калибровочного барабана, Эди. Только книга может запустить процесс. Я подарила ее тому странному музейчику – с просьбой никогда не списывать ее в утиль. Если моя копия пропадет, начни оттуда. Но вот что самое главное, Эди: если тебе по какой-то причине – не представляю, по какой, – захочется изменить настройки Постигателя, добудь калибровочный барабан. Я отдала его единственному человеку, которому доверяю. Он его сохранит, Эди, но ты всегда можешь его забрать, и он это знает. Если кто-то остановит меня на пути к цели, поезжай в Уиститиэль и активируй Постигатель. Измени для меня этот мир. Люблю тебя вечно. Фрэнки».
С тех пор, как Эди получила это письмо-признание, минули десятилетия. Она выходит из автобуса, вцепившись в сумку, как женщина, которую бренный мир пугает своей греховностью и беззаконием. Она бесцельно блуждает по улицам, растерянно озираясь по сторонам, и наконец – будто по счастливой случайности – подходит к монастырю на мрачной серой улице, где сестра Гарриет Спорк искупает монашеским подвигом жизнь, прожитую во грехе.
Эди садится на скамейку и кормит голубей. Так она сидит час, на всякий случай прислонив к бедру Библию, сидит, наблюдает и ждет. Наконец ее терпение вознаграждается. Нет, это не Джо Спорк (тот, пожалуй, не рискнул бы появиться здесь столь открыто), а длинный черный автомобиль с тонированными окнами. Эди близоруко щурится на чайку и встает, чтобы отогнать ее от хлебных крошек. Она машет руками, отгоняя птицу, и та бросает на нее свирепый взгляд, прежде чем улететь. На обратном пути к скамейке Эди оказывается рядом с черной машиной и, как бы ненароком заглянув в салон, различает за рулем закутанного в черное водителя и пассажира, чьи неверные, порывистые движения знакомы ей до тошноты: быстро-быстро, медленно. Затем она бросает взгляд на заднее сиденье и видит второго пассажира, причем фары встречной машины подсвечивают его покрытую голову сзади, на миг обрисовывая профиль.
Эди потрясенно таращит глаза. Потом запоздало отворачивается; в груди закипают ярость и паника.
Невозможно!
Вот только Эди больше не использует в речи это слово, давно усвоив, что цена ему – грош.
XII
Вззззииииуууууу;
не вполне монашка;
похищение.
Мерсер Крейдл стоит в гостиной сестры, держа в одной руке невероятно ценную и, возможно, невероятно опасную золотую пчелу, и жужжит. Это, понятное дело, та самая неисправная пчела, которую Джозефу дал Тед Шольт (остальные носятся по миру, сея ужас). Мерсер держит ее между большим и указательным пальцем, пытаясь с помощью характерных движений, звуков и ободряющих слов уговорить ее подняться в воздух.
Научный эксперимент Мерсер начал не сразу после изучения маленькой коллекции трофеев, принесенных его сестрой и Джо из гаража на берегу Темзы. Первым его предложением было взять пчелу под стражу, а затем засунуть под электронный микроскоп, где подвергать попеременно воздействию рентгеновского и электромагнитного излучения, покуда она не выдаст все сокрытые в ее механическом тельце кошмарные тайны. Джо Спорк заметил, что для этого потребуется специальное оборудование, которым они не располагают, а Полли Крейдл выразила опасение, что любые враждебные действия могут спровоцировать защитную реакцию со стороны пчелы. После этого Мерсер позволил Джо осмотреть пациента, а сам, вооружившись кувалдой, посредством которой Полли раньше вбивала в стены своего дома железные штыри, занял настороженно-выжидательную позицию.
