Если под рукой нет компьютера, Тони, будьте уверены, схватится за телефон. А не найдет его сразу, значит, список отменяется. Обойдемся. В следующий раз.
Короче говоря, Тони терпеть не может писать по старинке, ручкой по бумаге. Даже ставя подпись на документе, хмурится с досадой — дескать, за что мне такое наказание?! Уж я-то знаю. И поэтому глазам своим поверить не могу сейчас, наблюдая, как Тони сидит за столом и что-то быстро-быстро строчит в блокноте. И рожа у него при этом такая довольная, словно всю жизнь мечтал заняться чистописанием. И наконец дорвался.
— Это будет подарок, — говорит Тони, не отрываясь от работы. — Янка же сегодня приезжает. И вот ей блокнот. Красивый. Купил давным-давно, все думал, кому подарить. А Янка же стихи пи… Пишет-пишет, все никак не напишет… Так, что дальше? А ну-ка, скажи какую-нибудь ерунду. Не задумываясь.
Это он молодец, по адресу обратился. Говорить ерунду не задумываясь получается у меня лучше всего. Можно сказать, божий дар и дело жизни.
— Три километра горохового супа. Невнятный перечень сверчков. Стремглав, и меч тому запястьем. В лучах полуденной простокваши…
— Класс! Только сбавь темп. Я не успеваю записывать.
— Ты это записываешь?!
Знаки препинания, увы, снова бессильны.
— Я это записываю в Янкин блокнот, — почти нараспев соглашается Тони.
— То-то радости ей будет.
— Ей будет радость, — откликается меланхоличное эхо.
— Ладно, — вздыхаю я. — Пойду сварю кофе. Возможно, за это время ты придешь в себя. Ну, или сойдешь с ума окончательно и бесповоротно. Как повезет.
— Спасибо, — кротко говорит Тони. — Ты ангел. И гений. И все остальное хорошее — тоже ты.
— Значит, я — бутерброд с селедкой. В том числе.
— Это одна из твоих ипостасей, — рассеянно кивает Тони. — Аватар.
Я поспешно удаляюсь на кухню. Пока он еще чего-нибудь не сказал. И варю там кофе, выкрикивая время от времени по Тониной просьбе очередную порцию бессмысленной ерунды: «октябрьские питоны», «монсеньор среди амфибий», «бежать и умываться скарабеем». Наконец из комнаты раздается торжествующий вопль: «Все!»
Надо же, и у меня как раз все. В смысле кофе сварился.
— Я практически в самый последний момент спохватился, — говорит Тони. — Янка же постоянно повторяет, что у нее страх чистого, причем не листа, а именно блокнота. Взять бумагу из пачки, выдрать страницу из тетрадки и писать — это запросто. Новый документ открыть в компьютере — тоже нет проблем. Но когда она покупает очередной новый блокнот, тут же впадает в ступор. Неделями ничего не пишет, раздумывает, с чего бы такого умного и важного начать. Потому что красивый блокнот на ерунду переводить жалко. Так и страдает, пока какая-нибудь добрая душа не исчеркает пару страниц, играя в «Морской бой». Или адрес запишет, или рецепт пирога. Янка специально каждый новый блокнот всем подряд подсовывает, лишь бы в чистом не писать. Такая трудная у нее жизнь! Свинство было бы с моей стороны подарить ей очередной ступор. Поэтому я написал на каждой странице хоть что-нибудь: разные дурацкие фразы, цитаты, просто слова. Лишь бы было. Ну и твоя помощь, конечно, совершенно неоценима. Открыть блокнот и увидеть там «невнятный перечень сверчков» — это, по-моему, и есть счастье. Особенно для поэта.
— Главное, чтобы она не решила, будто написанное настолько гениально, что добавлять от себя — только портить, — польщенно ухмыляюсь я. — Но слушай, отличная тема! Если по уму, все блокноты надо продавать сразу с записями. Нет чистого листа — нет и страха.
— Я об этом уже думал. С одной стороны, нужнейшая вещь. С другой — как наладить производство? Исписывать страницы типографским способом — не годится. Это сразу станет частью дизайна, и блокнот все равно будет выглядеть новым. А черкать каждый вручную — очень уж повышает себестоимость.
— Просто надо нанимать за гроши бедных студентов, — смеюсь я, главный капиталистический эксплуататор всех времен. — А еще лучше — просто скупать у населения подержанные блокноты. В смысле те, в которых кто-то что-то начал писать, а потом бросил. Лежит хорошая вещь, пропадает, а тут такой шанс на вторую жизнь. Вообще богатая коммерческая идея: магазин подержанных канцтоваров. Благородно избавляешь людей от ненужного хлама и приторговываешь им в свое удовольствие.
— Ага. При условии, что тебе удастся объяснить хотя бы одному потенциальному покупателю, зачем ему чужой канцелярский хлам.
— Ха! Ты еще не знаешь, с кем связался. Для человека, уволенного из рекламного бизнеса с формулировкой «за избыточную креативность», это вообще не вопрос. Во-первых, слово «хлам» заменяем красивым синонимом «винтаж». Во-вторых, красиво его раскладываем; неплохо бы разжиться парой солидных музейных витрин для превращения особо негодного барахла в уникальные раритеты. А в-третьих — и это самое важное! — у всякой вещи должна быть история. Легенда. Персональный миф, без которого и человек — просто двуногое бескрылое прямоходящее, с какого-то перепугу возомнившее себя царем природы. Зато с мифом глядь — царь не царь, но уже вполне себе троюродный принц. Можно ко двору звать, если шею помоет.
— Ладно, — деловито кивает Тони. — Но как ты представляешь себе ассортимент? Блокноты, в которых кто-то писал, — согласен, хорошее дело. Придет наша Янка и все скупит, оптом. А потом подтянутся ее товарищи по несчастью: художники, робеющие перед чистыми альбомами, композиторы, в страхе бегущие от новой нотной тетради.
— Кстати, альбомы для рисования — многообещающая тема. Эскизы неизвестных гениев для коллекционеров, студенческие наброски для любителей критиковать чужую работу и доводить ее до совершенства. И главный хит наших будущих продаж — бездарная мазня, лучшее в мире средство для поднятия самооценки. Купив у нас пару подержанных альбомов для рисования, вы гарантированно ощутите себя выдающимся мастером!
Тони укоризненно качает головой.
— Художника обидеть каждый может. И мало того что может, так еще и норовит! При всяком удобном случае. Ты лучше дальше рассказывай. Блокноты, альбомы, тетради — принято! Что еще?
— Да все что угодно. Я же говорю, главное — хорошая легенда. Какой дурак откажется купить огрызок карандаша, которым писали дневник в африканских джунглях? Маркер, побывавший в Антарктиде? Набор цветных мелков, часть которых искрошили, расчерчивая для «классиков» мостовые Парижа? Коробку засохшей акварели, забытую незнакомцем в черном на столе кафе в Буэнос-Айресе в тысяча девятьсот семьдесят пятом году? Старую авторучку с золотым пером, неизвестного происхождения, зато с царапиной от пули и выгравированным именем «Люси» на колпачке?
