Я отрицательно покачал головой.
— Да уж, такое не для детей, — покивал он.
Потом снова надолго замолчал. А потом все-таки заговорил снова:
— А потом тварь — или кто оно там было — потащило его вниз. И один из нас убил старину Джо. Прямо перед тем, как оно его затащило под воду.
На глазах у него блестели слезы, а руки описывали беспомощные круги — и я сидел, думал, что увиденное, должно быть, навсегда изменило и жизнь его, и его самого, раз Амос до сих пор не может забыть случившееся и так горько оплакивает того человека.
— Застрелил. Из ружья.
— О Боже, — пробормотал я.
— А что нам было делать? Оно бы его тогда живым сожрало… Стрелял его лучший друг. Но любой из нас смог бы это сделать. Лишь бы оно не затащило его под воду живым.
Тут Амос пожал плечами:
— А потом все исчезло. Словно бы Джо не торчал там никогда. Вода разгладилась, и… все.
— Какой кошмар… — выдавил я, и по странной причине судьба несчастного Джо Майклза, погибшего без малого пятнадцать лет назад, интересовала меня сейчас гораздо больше моей собственной. — И как жалко…
— Я говорю правду, — жестко сказал Амос. — Как я рассказываю — так оно все и было.
И он снова замолчал. А потом заметил:
— В общем, после этого жизнь изменилась. И люди стали уезжать из города, вот ведь как…
Амос вздохнул. И сказал:
— Вот и отец твой собрал вас, вещи погрузил да и уехал.
Он криво улыбнулся и похлопал меня по ноге.
— А мы, кто остался, уж больше к реке не подходили. Вообще не подходили. И никому из чужих про это не рассказывали. Словно бы заразу какую или еще чего подхватили и не хотели, чтобы неместные про то знали и судачили.
— Я даже не знаю, что сказать…
— А это вовсе не конец истории. Во всяком случае, для меня. У меня все только начиналось, как выяснилось… Потом, после того, как старину Джо утащило, другое стало случаться. И никто ничего наверняка сказать не мог, но вроде как под землей такие были туннели, что ли, и тварь эта… тварь…
— Сэр, — вежливо прервал его я. — Если вам…
— Нет, — отрезал он. — Я расскажу. Я хочу рассказать — расскажу. Просто кажется, что я…
Тут он длинно выдохнул. И вдохнул. И замолчал — на пару минут.
Меня вдруг посетило странное ощущение, словно бы я висел в воздухе над нами и смотрел на нас сверху, а мы сидели на этой садовой скамеечке, а кругом сияло солнце, сновали люди и думали — вот, двое уселись на скамеечку и беседуют о том о сем… Вокруг кипела жизнь: студенты, преподаватели — все высыпали на время обеда в Оук-Гроув и ходили, бродили, болтали, решали какие-то свои вопросы и наслаждались жизнью, даже и не подозревая, о чем мы друг другу рассказываем.
— Один из туннелей вел в тот дом на холме, — и он ткнул пальцем вверх, показывая направление. — На Сидар-Хилл. А другой — в дом, что стоял вниз по течению, в долине. И там и там, случилось… в общем, беда там случилась.
И он вытащил огромный красный платок и вытер глаза.
— И тогда… Тогда… жена моя… и сынок, Харольд…
Его затрясло.
— Боже праведный! — застонал он. — Ему всего-то четыре стукнуло!
И он разрыдался.
— Ну так вот, — совладал он наконец с собой. — Пропали они, и я их обыскался — несколько дней всю округу обшаривал и едва не решился через это рассудка…
И он задышал тяжело, словно бы рассказ выматывал его физически, и видно, что ему больно и горько, и по щекам его текли слезы, и он не стыдился их и размазывал по лицу огромными своими лапищами.
— Билл Миллер и Лютер Эйми нашли их. Через три дня. Нашли…
Я сидел и сам чуть не плакал, потому что хотел найти подходящие к случаю слова утешения, а они не приходили в голову. Я просто не знал, что сказать.
— Случайно нашли, — говорил Амос, — в подвале церкви. Рядом со здоровенной дыркой в стене.
Тут он снова умолк.
А когда снова заговорил, тон его изменился совершенно: стал обыденным, почти равнодушным, словно бы самой своей интонацией он хотел объявить бывшее небывшим.
— Зачем-то же они туда пошли, правда? Но зачем? Я так и не узнал. И не узнаю, — тут он пожал плечами. — А почему бы им туда и не пойти… А они… они там…
Тут он снова покачал головой, раскачиваясь всем телом, потому как шея не гнулась.
— Меня туда не пустили. Те, кто их нашел. Не пустили…
Он сидел, раскачиваясь и ломая руки.
— А я-то хотел их вытащить, клянусь, я хотел. Семья, они ж семья моя, не было у меня кроме них никого… Но они не дали. Не пустили.
Тут он замолк.
— Вот что я скажу вам, мистер, — повернулся он ко мне, — я точно говорю — хотел вытащить и похоронить по-человечески. Я правда… они ж моя… И вот ведь… как…
Его сотрясали рыдания. Я понял, что держу его за руку — и тоже плачу. Оплакивая его горькую судьбу, оплакивая его родных, оплакивая общий наш несчастливый удел.
— Вот, — глубоко вздохнул он, беря себя в руки. — И они привели туда парней — не спрашивайте меня, как. Они были белые, как полотно, от страха. Но они спустились. И они завалили эту дыру всем, что попалось под руку: кирпичом, камнями, здоровенными булыжниками, что туда им спустили. Даже грязью. Все в дело пошло, абсолютно все. Они пихали и пихали туда все, что попало. А потом они заложили дыру песчаником. А сверху еще и обложили кирпичом. Быстро-быстро.
Он снова вытер глаза и запихал платок обратно в карман.
— Вот и могилка моим получилась, — горько проговорил он.
И замолчал. А я тоже сидел и ничего не говорил.
— Я пытался туда прорваться, — вдруг сказал он — холодным, отстраненным голосом.
— Да, я знаю, — тихо сказал я.
Услышанное ошеломило меня. Я сидел и не знал, что и думать: бедняга, что же ему пришлось пережить в тот день… Как же он жил все эти годы… Я ничем не мог его утешить. Мимо шел какой-то человек, насвистывал какую-то дурацкую песенку, и я сердито вскинулся — как можно, тут же такое…
— Ну и вот, — приступил к заключительной части своего рассказа Амос. — Мы подумали и решили запрудить речку за городом — там она сужается. Чтобы хотя бы туннель в церкви залило. Я даже не знаю, почему нам такое взбрело в голову. Мы целый день в земле ковырялись. Сейчас-то смотришь на это все — и смешно. Какими же мы были глупцами. Но, думаю я, мы просто хотели сделать хоть что-то, понимаете? А то знаете, всякие мысли начинают в голову лезть… — и он опять повернулся ко мне всем телом. — И тогда оно полезло еще сильнее. И тогда люди собрались и уехали. Видно, решили, что — все. Хватит. Ничего не поделаешь.
Я сидел и слушал, не в силах ни поверить, ни разувериться. Он что-то еще говорил, что, мол, дома позапирали — хотя в них уже никто и никогда не войдет и не постучится. И город опустел, и никто из чужих так и не узнал, что в озере в Гарлокс-Бенде поселилась тварь.
Однако я уже не слушал его внимательно — хотя Амос продолжал что-то бормотать, то и дело утирая слезы. На меня нахлынули мучительные воспоминания, пробужденные рассказом о тех давних событиях. Я сидел и вспоминал — страшный грохот, удары в стену, взбухшая под ними кирпичная кладка, мерзкий запах разложения. Как я в отчаянии хватался за ствол дерева рядом с церковью, как судорожно вдыхал свежий воздух, а тихое озеро и зеленые яркие холмы с насмешкою созерцали мои слезы.
И я припомнил ту внезапно возникшую на озере волну, закрутившуюся водоворотом. Как я тогда подумал — наверное, это ветер. Как невинно и безобидно она выглядела — и чем на самом деле была.
Марк Рэйни
СФЕРЫ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЗВУЧАНИЯ
(Погребальная песнь)
Я никогда не видел отца своего отца. Родители переехали в город задолго до того, как я родился, хотя до того все поколения нашей семьи, начиная с восемнадцатого века, обитали в Виргинских Аппалачах. Дедушка жил в старом доме на вершине Коппер-пика — доме, в котором наша семья жила с того самого времени, как поселилась в этих краях. Ранее мне никогда не приходилось там бывать, и в течение жизни истории, что получили там свое начало, и образы, и воспоминания отца, — все они сложились в некий мысленный портрет, который, как я выяснил, вовсе не сильно расходился с реальностью.
Дед умер, его похоронили. Дом и землю выставили на продажу — надо сказать, мне это не очень-то пришлось по душе. Родители сказали, что здание слишком старое и не представляет никакой ценности, но это решение показалось мне по меньшей мере поспешным — ибо отец прожил там все юношеские годы и вспоминал те дни с большой теплотой. И, тем не менее, о своей семье он рассказывал мало — и я почему-то думал, что он ее стыдится. Почему — я никогда не спрашивал, но сейчас я сижу и думаю, что, наверное, жизнь в горах весьма отличалась от городской. И кто знает, какие тайны скрывал тот старый дом. В конце концов, он почти два века смотрел своими большими окнами на окружающий мир — и многое, наверное, повидал.
