Цыган помрачнел.
— Дяденька, а правду ли сказывают: кого конь понюхает, тот сегодня же помрет? — спросил богатырь все тем же придуренным голосом.
— Одни бабы такое болтают, да еще вот сущеглупые, вроде тебя, — проворчал цыган.
По конской морде покатились крупные, с гусиное яйцо, слезы.
— Видишь, баро, — он тебя уже и оплакивает, — сказал Жихарь. — Купил лошадку, а покататься всласть и не придется…
И сам заплакал, предварительно себя же ущипнув как следует.
— Вздор говоришь, гаджо, — утешил его цыган. Правда, в голосе его уверенности не водилось.
Тут сверху послышались отвратительные звуки. Мара задрал голову. Над ним кружился большой черный ворон, непрерывно разевая клюв и хрипло каркая.
Чтобы ни у кого не возникло сомнений, кому именно предназначено карканье, ворон еще и опростался на красную рубаху.
Мара вскинул вверх долгие свои руки, но черный оскорбитель уже был таков.
— Ой-ой, — сказал Жихарь. — Это уже точно к покойнику.
Мара, ругаясь по-своему, оттирал рукав. Где-то в глубине ярмарки ни с того ни с сего заорали петухи.
— Дяденька баро, берегись! Где-то смерть твоя ходит!
Дурачков бить не принято, а вот прислушиваться к ним люди прислушиваются, сколь отважны бы они ни были.
— Дяденька, у меня, на тебя глядючи, переносье чешется! — испуганно воскликнул богатырь. — Значит, о скорой смерти слышать!
Вокруг них начали собираться люди. Цыганки из Марииого табора, услышав, в чем дело, начали потихоньку тревожиться.
— У тебя нынче сад, дяденька, не поздно ли зацвел? — продолжал неугомонный дурачок.
— Откуда у цыгана сад? — огрызнулся Мара и грубо отпихнул Налима, который продолжал его обнюхивать.
Прибежал маленький, рыжий, как Жихарь, лохматый песик, сел возле цыганских блестящих сапог, склонил мордочку вниз и завыл так пронзительно, как воют собаки только по ночам, да к тому же далеко не всякой ночью.
Цыганки словно того и ждали — подхватили.
Бесшумно выпорхнул откуда-то нетопырь, которому среди бела дня вовсе не полагается летать, сделал круг возле цыганской головы и сгинул.
Приковыляла, наконец, и сбежавшая от продажи рябая курица. К хвосту ее прилипла здоровенная соломина. Она поклевала Мару в сапог и запела петухом.
— О-о-ой! — стонал Жихарь. — Не к добру ты, дяденька, этого коня купил! Ты через него смерть примешь! Такое, дяденька, даже с вещими князьями бывало…
Бедный цыган оказался как бы в некоем роковом круге. Он озирался, не зная, как унять худые предзнаменования.
— И еще мыши тебе портки прогрызли, — добил его Жихарь. — Эх, закрылись все радости, встретились напасти…
Мара задрал подол длинной рубахи, поглядел на свежую дырку в атласных штанах и схватился за голову. Цыганки окружили его, оттеснив богатыря, залопотали.
«Дело сделано», — сказал себе Жихарь и отдалился за ограду, но красную рубаху из виду не выпускал.
Через какое-то время он увидел, что Мара схватил за рукав купца в полосатом одеянии и с повязкой на голове. Цыган показывал на коня, махал руками.
Купец долго не понимал, в чем дело, а когда понял, запрыгал от нежданной удачи. Чего уж там ему Мара наплел, как сумел объяснить внезапную продажу себе в убыток драгоценного жеребца — слышно не было. Били по рукам, передавали поводья…
Цыган с пестрьм своим и шумным окружением споро собрался и подался прочь, оглядываясь на курицу с песиком.
Налим лизнул купца в ухо и тоже стал обнюхивать.
Жихарь запрыгал на босой ноге к новому коневладельцу:
— Дяденька, дяденька!
Снова в той же последовательности стали появляться ворон, песик, нетопырь, курица и незаметные под ногами, но острозубые мыши. У богатыря даже нашлись и бесплатные помощники из тех, кто заявился на ярмарку просто поглазеть.
Они тоже знали множество смертоносных примет. Купец, у которого, оказывается, в далеком Чуроканде и вправду поздно зацвел персиковый сад, быстро раскаялся в своей опрометчивой покупке и начал высматривать, кому бы сбагрить такого неудобного коня…
Дальше Жихарю и вмешиваться не пришлось — доброхотов было навалом. Он приглядывал издали. Пернатые и четвероногие участники заговора честно отрабатывали обещанную награду. Налим то и дело переходил из рук в руки, всякий раз стремительно теряя цену (хотя каждая сделка и отслеживалась Полелюевыми помощниками, неукоснительно собиравшими все скудеющий налог), и богатырь всякий раз опасался, что нарвется Налим на такого покупателя, который не верит ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай.
Такового, к счастью, не обнаружилось.
Последним владельцем Налима стал совсем молодой парнишка из степняков. Он растерянно оглядывался и всхлипывал, поскольку степняцкие приметы, за небольшим исключением, совпадают с лесными. На приобретенного коня он смотрел с ужасом, ожидая немедленной кончины.
— Не плачь, сынок, — великодушно сказал богатырь. — Я тебе найду покупателя.
И повел Налима вместе с плачущим степняком на постоялый двор.
Ярмарочный староста, водяник и Колобок сидели за столом, спорили о чем-то.
Колобок, впрочем, сидел на столе, свесив ножки в новеньких лапоточках.
Юному степняку предложили цену вдвое больше той, что заплатил он сам, так что придраться Полелюй ни к чему не смог, хоть и старался. Добрый Жихарь даже заплатил за парнишку налог с продаж. Полелюй тряс головой, отгоняя наваждение.
— Не головой тряси, а мошной, — тихонько сказал богатырь. — Мы уж, так и быть, про заклад никому говорить не будем, чтобы тебя не позорить, а свидетели, небось, твои люди — не проболтаются…
— Хоть половину уступите, — попросил Полелюй. — Иначе расстанемся врагами…
— Прежде надо было глядеть, — сурово сказал Колобок.
В конце концов сошлись на трети заклада. Староста и тому был рад.
— Ты, конечно, нам на обратном пути устроишь засаду, — сказал Мутило. — Я тебя знаю. Так лучше побереги людей…
— Да как вы на меня подумать могли! — вскричал Полелюй. — Да я за столько лет! Да вы! Да я!
— Мировую, — подвел всему итог богатырь.
…На мировую он расщедрился — благо было с чего. Люди на ярмарке удивлялись, что староста среди бела дня перестал надзирать за торгом и сидит в кабаке, словно все прочие, поедая копченого гуся и запивая его ковшами вина и зимнего пива.
Отсутствием Полелюя немедленно воспользовались злодеи, потому что с улицы в кабак стали доноситься возмущенные вопли:
— На море на океане на острове на Буяне стоит железный сундук, а в железном сундуке лежат ножи булатные! Подите вы, ножи булатные, к такому и сякому вору, рубите его тело, колите его сердце, чтобы он, вор, воротил покражу купца Злыдаря, чтобы он не утаил ни синя пороха, а выдал бы все сполна.
Будь ты, вор, проклят моим сильным заговором в землю преисподнюю, за горы Араратские, в смолу кипучую, в золу горючую, в тину болотную, в плотину мельничную, в дом бездонный, в кувшин банный! Будь прибит к притолоке осиновым колом, иссушен суше травы, заморожен пуще льда! Окривей, охромей, ошалей, одеревяней, одурей, обезручей, оголодай, отощай, в грязи валяйся, с людьми не смыкайся и не своей смертию умри!
Крепкий был заговор — такой, что даже людям, не имевшим ни малейшего касательства к покраже, стало не по себе. Каково же тогда приходилось вору?
— Разберутся! — махнул рукой Полелюй и снова начал втолковывать Жихарю насчет каких-то неведомых прямых поставок, от которых Многоборью случится немалая прибыль.
— Хватит о делах! — подал голос Колобок. В пище он и вправду не нуждался, зато вино, оказывается, мог употреблять не хуже человека или водяника. — Выпить вина — прибавить ума…
— Куда тебе еще прибавлять, — сказал Мутило. — И так уже поперек глазу пальца не видишь.
— Нонсенс, абсурд, реникса! — заругался Колобок. — Я на бражке мешан, на крепком меду ставлен!
— Попей, попей — увидишь чертей, — пообещал богатырь.
— Я вас и так вижу который день, — сказал Гомункул. — Всех шестерых.
— Вот сколь светел стал! — изумился Жихарь. — И с чего бы?
— А с того, что лишь дурацкую голову хмель не берет! — не растерялся Колобок. Потом обхватил толстые щеки лапками и затянул:
Вы не вейтесь, враждебные вихри,
Над моею больной головой!
Не гнетите, о темные силы,
Вы так злобно народ трудовой!
Над седою равниною моря
Ветер тучи собрать норовит,
Но певец, со стихиею споря,
Всех утешит и оздоровит!
Эту песню, подобную стону,
Я не с бухты-барахты сложил:
Наблюдал я пучину бездонну,
На вершинах, случалося, жил.
Но в какой стороне я ни буду,
Не остануся я в стороне:
Помогу угнетенному люду,
Он заплачет еще обо мне!
— На мешке с золотом сидит, а сам горюет, — завистливо сказал Полелюй. — Чего плачешь-то?
