А Тшанч так разулыбался — я думал, у него верхняя часть черепа отвалится. И в порядке поощрения гладит меня по шее своей шершавой ледышкой. Неземное блаженство.
— Вот так-то лучше, — говорит. — Я уж подумал, что ты нам не союзник. Ты, может, его и не видел, а приборы зафиксировали около тебя… Ну, когда ты спал в ущелье, около выхода номер восемьдесят три. Так что ты ему зачем-то нужен, что бы он тебе не плёл. Так что, тёплый, ты полезный. Ты постарайся — и домой вернёшься.
А я кивал головой, как собачка на пружинке, а сам думал, что кривая да нелёгкая меня на этот раз всё-таки не вывезли. Насильно подлецом делают! Ходят, гады, по волосам моих лесных подружек! Ну, будь положение хоть чуточку благоприятнее — я бы из их шкур ботинки не шил. Я бы предложил ими задницу подтирать, если только найдутся желающие извращенцы!
— Слушай, Тшанч, — говорю, — а где моя самка?
Никогда не думал, что нелюди могут так скабрёзно ухмыляться.
— Она что, — говорит, — тебя интересует, как евгенический материал?
— Ну, — говорю. — Положим. Тебя-то это почему заботит?
— Забавные, — говорит, — вы твари, теплокровные. Нежизнеспособная раса. Слишком тяжело достигаются комфортные условия для воспроизводства. Наши психологи интересуются моральными аспектами. Не хочешь заодно поучаствовать в работе по этой теме?
Вот интересно, думаю, как они это себе представляют? Собираются научно свечку держать? Класс! Да кто ж я им, в самом деле: приманка для оборотней или кролик подопытный? Не хреново, извините. Нет уж, господа, я начинаю войну на стороне лешаков. Я, ясное дело, не ксенофоб какой-нибудь там, и не шовинист, но не те это нелюди, чтобы с ними по-человечески общаться. Не такие, как Змей мой бесценный, к примеру, а гораздо хуже. Ну а если я вступаю в войну, то никакими средствами не брезгую. Пусть знают, с кем связались.
— Заманчиво, — говорю.
— Вот, — говорит с поганой гримасой, — что меня всегда поражало, так это любовь эта ваша. Удовольствие от процесса, причём несложного процесса, в сущности… Ну хорошо. Этот экземпляр у нас в загоне для рабочего материала.
— Не понял, — говорю. — Как это вы с ней работаете?
А сам думаю: не твое это пресмыкающееся дело о любви рассуждать. Психолог, тоже! Как-нибудь сами разберёмся, а то без сопливых скользко.
А он машет всеми четырьмя ладошками.
— Часть, — говорит, — используют учёные. Но в основном, употребляем в дело их мускульную силу там, где труд ещё не автоматизирован.
Так бы, думаю, и сказал: как рабов. Удовольствие-то ниже среднего — человек в рабстве у нелюдей. Что они понимают, гады лопоухие?
— Знаешь, — говорю, — с прочими можете хоть суп варить, но мою самку уж верни, сделай милость. Что вам: одной больше — одной меньше…
И Тшанч кивает согласно и говорит через селектор:
— Шлокт, доставить самку номер двести восемь из загона для рабочих в сектор «Ш». Будете отлавливать — не повредите: нужна здоровая.
И оборачивается ко мне.
— Подождёшь, — говорит, — в комнате отдыха для операторов. Потом ещё поболтаем. Занятно.
Кому занятно, а кого сейчас вырвет.
У операторов небольшой закуток оказался, этакая каморочка, тёмная и тёплая, метров в двадцать квадратных, а потолок невысокий — рукой можно дотянуться. И никакой тебе лампы — никакого тебе света. Операторам-то ни к чему, тем более, на отдыхе.
Когда Тшанч дверь закрыл, темно стало, как в сундуке.
Я решил, что там нет никого. Пробираюсь ощупью, дай, думаю, найду, куда присесть, может быть, посплю чуток. Ещё ночь кромешная по моим расчётам. И вдруг натыкаюсь рукой на что-то гладкое и холодное. И прямо у меня перед носом два жёлтых огня вспыхивают — как те самые циферблаты для модерновых будильников.
— Ты что, — слышу, — теплокровный, ошалел совсем?!
И чувствую: у меня под боком что-то шевелится.
— Ё! — говорю. — Кто тут!?
А вокруг как начали глаза открываться! Смотрю, а в этой клетушке тех операторов только проснулось шесть штук, а сколько ещё спит, непонятно, но по ощущениям — порядком. Честно говоря, не так уж и уютно.
А гады щиплются и трещат. То ли недовольны, что я в помещение вторгся, то ли напротив того, прикололись и веселятся — впотьмах непонятно.
А, думаю, плевать! Однова пропадать, терять нечего.
— Ну чего, — говорю, — страшные колдуны, ужас мира! Бедный смертный не хотел вам дрыхать мешать, он и сам не прочь от того, да только жрать ему до дури охота. Может, тут у вас еда есть, раз всё равно не спим?
Молчат, моргают. Ну, я уже учёный, я знаю, что жестами общаются. Жду, пока договорятся.
— Эй, — слышу, — теплокровный, ты как это сюда забрёл? Вам в жилом секторе не место!
— Меня, — говорю, — некий Тшанч просил тут подождать. Знаете такого?
— Дык, — говорят. — Шеф контрразведки. Но до диких-то ему какое дело? Он же с лешаками работает…
И тут я становлюсь в пятую позицию и делаю морду кирпичом.
— Это кто тут, — говорю, — дикий, я не понял? Ты глаза-то свои крокодильи разуй, недоразумение!
И тишина. У гадов — шок. И я начинаю действовать.
— Мы, — говорю, — с вашим шефом контрразведки разработали совместную программу против нестабильных существ из леса. И я вам не дикий. Забудьте это слово. Я — инопланетчик. Только контакты до сих пор были засекречены, ясно, мокроносые?! Я вот до сих пор не знаю, можно ли вообще всяким операторам доверять, или я зря тут язык распустил. Инструкции мне не дали по этому поводу.
— А откуда знаешь Тшанча-то? — кто-то спрашивает, робко так.
— Тебе скажи, — говорю, — рептильная морда! А ну как ты шпион? Ну ладно, шучу. Так и быть. Случайно. Меня завербовали. Ваш Тшанч кадры нюхом чует. Я такое видал — вы б в собственные уши позаворачивались со страху. Что мне оборотни какие-то — фу!
Наглость — второе счастье, если только не первое. Кто-то мелкий уже пищит под ухом:
— Так ты, как я понял, кушать хочешь?
— Времени, — говорю, — не было пожрать. Только что сверху. Что было: рассказать — никто не поверит.
— Сейчас, — говорят. И завозились в темноте.
Я же помню — они вполне съедобные штуки едят, даже вкусные. Воспользуюсь случаем, думаю. Ну и суют в руки какую-то миску или тарелку, а пахнет от неё будто орехами. Пошарил рукой — точно, орехи, с полпальца длиной каждый. Попробовал один — есть вполне можно, солёный такой.
— Класс, — говорю. — Будем представлять к наградам — вам зачтётся.
И меня кто-то обнимает холодной лапищей за шею — мир, дружба, жвачка. Терплю. Этикет есть этикет. А в самое ухо редко и холодно дышат и говорят:
— Надо же! Совсем на дикого не похож! В доску свой!
— А то, — говорю. — Будь спок, старина.
Тогда меня хватают за пояс и тянут вниз. И мне приходится сесть на что-то мягкое. И я сижу, хрупаю эти орехи и веду светскую беседу аса контрразведки: вру, хвастаюсь и надуваю щёки. А гады развесили уши по всему помещению — вешай хоть какую лапшу, уже всему верят. И тогда я спрашиваю между прочим:
— Тшанч как-то обмолвился о каком-то обалденном источнике энергии… Я тогда-то не стал уточнять — времени не было — но сейчас вспомнил, и интересно… Вы не в курсе?
Мнутся и гнутся.
— Вообще-то, — говорят, — мы не такие большие персоны, как Тшанч. Насчёт всяких новых идей нас не слишком просвещают…
— Я, — говорю, — слыхал, что уже не чересчур новая, в том-то и дело. Про сверхсекретные разработки я бы и спрашивать не стал.
— Ну, — мямлят, — трудно сказать, что он имел в виду из старого… Может гравигенератор или…
— Пирит, — подсказываю. — А?
— Не наше слово, — говорят. — Может вещь и есть, да зовётся иначе…
— Да ну вас, — ворчу. — Не знаете ни чёрта, только пальцы гнёте.
Они смутились и позатыкались, а я думаю: слишком хорошо — это тоже плохо. Наелся, сунул горсть орехов в карман про запас — неплохая, между прочим, еда, чувствуется много калорий и места мало занимает. Потом нашёл ощупью флягу с водой, напился и задремал. И гады расползлись по своим углам, чтобы не мешать.
Я ещё подумал, что здорово их построил — душа радуется.
Проснулся — скандалище!
В зале с мониторами так орут, что эхо поигрывает — в операторской слышно. Я потихоньку встал, подобрался к двери и приоткрыл чуток — чтобы слова разобрать.
По голосу узнал: Тшанч разоряется.
— Это, — трещит, — не пограничная полоса, а отхожая дыра в гладком месте! Почему, хотел бы я знать, никто ни за что не отвечает?!
Кто-то незнакомый урчит виновато:
— Так ведь это учёный был… Особые полномочия… Что ж я мог сделать-то?
Тшанч опять свои карандаши ломает со злости:
— Уважаемый Шфепп, — говорит, ядовитый, как мышьяк, — вы кого-нибудь посылали за этой самкой? И почему именно за этой?
В ответ — тихий такой голосок — как у вши:
