Снова ощутить холодящий душу восторг страха? Я прислушался к себе, пытаясь отыскать крепкий контраргумент, но ноги уже вели меня потрескавшимся асфальтом по липовой аллее, уходящей вглубь кладбища. Люди подошли к могиле, и представитель прокуратуры что-то сказал Копылову. Инженер кивнул стоящим недалеко Юрке с Червоном.
– Начинайте.
Могильщики убрали с холма венки с еще зеленой хвоей и не успевшими полинять бордовыми лентами, раскачав, вытащили деревянный крест. Молодая красивая женщина в черном, – видимо, вдова, – громко заплакала, и армянские мужчины, строго контролирующие свою скорбь, увели ее в сторону. Все остальные стояли притихшие и, как мне показалось, даже несколько настороженные, поглядывая на могилу мутно и с испугом. Озлобленно зашуршала под лопатами копачей уже успевшая засохнуть земля. «Удивительно, – подумал я, – сколько захоронений видели все здесь собравшиеся, так почему мы так взволнованы сейчас, когда тревожится покой одного из мертвецов? Может, мы надеемся на чудо, и тлен не коснулся этого человека? Или мы допускаем мысль, что Самвела Арутюняна там больше нет? Скорее всего, ни то и ни другое. Тогда почему с таким кощунственным любопытством мы вглядываемся в чужой гроб или могилу, созерцая смерть, вернее, ее результат? Наверное, люди хотят знать, что будет с ними, когда последний вздох растает уже за гранью этого мира. Бессмысленно задавать вопросы, на которые нет ответа», – вздохнул я и по тропинке побрел к мастерским.
– Василий, ты почему ушел? – Калошин о край стола открыл бутылку пива и с жадностью припал к ее горлышку. – Страшно стало? А представь, каково мне было ночью на новосибирском кладбище? – он присел на табуретку.
– Глупо бояться того, кто уже не сможет причинить тебе зла, – ответил я.
– Беспримерная смелость, – ухмыльнулся скульптор и кистью руки обвел периметр комнаты. – Здесь. А ты попробуй сходить туда в полночь, – он ткнул бутылкой в окно, за которым маячили кресты. – Знавал я одного такого смельчака, царствие ему небесное, – Виталий спешно, декорируя до неузнаваемости крестное знамение, потыкал себя сложенными в щепоть пальцами. – Боитесь вы все ночного кладбища, а мне после Новосибирска уже ничего не страшно.
– Да ладно, успокойся – не для меня, наверное, такое зрелище. – Я приготовил к надписи очередную ленту и распрямил ее на столе. – Ну, что там было?
– А было там очень интересно, – оживился Калошин. – Не армян там вовсе лежал.
– А кто же – узбек?
– Возможно, – хмыкнул ваятель. – Когда они вляпались на своей машине в КамАЗ, – а дело было в другом городе, – то всё, что осталось от тел, сразу отвезли в морг и эти фрагменты сложили в гробы. Уж не знаю, кто из родни был на опознании и в каком состоянии, но останки Самвела в цинковом гробу отправили во Владик, где жил другой погибший, а лже-Самвела похоронили у нас – родственники, видимо, по этическим или религиозным причинам не стали открывать гроб, – Калошин вытер пот со лба. – Понимаешь?
– Перепутали? – дошло, наконец, до меня.
– Ну конечно! – рассказчик обрадовался столь быстрой моей сообразительности.
– А как же во Владивостоке узнали, что там не их …э… покойник?
– Во Владик «груз 200» прибыл только позавчера, и дома родня, словно что-то почувствовав, решила гроб открыть, – Виталий развел руками. – А на нашем кладбище, как ты знаешь, похороны дальневосточного покойника уже состоялись. Вот и закрутилась канитель, – он поставил под стол пустую пивную бутылку.
– И что же теперь?
– Как что? Поменяются, естественно.
– За чей счет? – не унимался я.
– За твой, – вспылил вдруг ваятель. – За свой, конечно.
Он, кряхтя, поднялся со стула и шаркающей походкой усталого человека пошел к двери. Пить каждый день – невероятно трудное и утомительное занятие.
На отшлифованной гранитной плите специальным резцом я выбивал портрет пожилой женщины. Я был знаком с покойной – семья Валентины Тимофеевны, именно так звали умершую, жила недалеко от меня. Со дня ее смерти минуло уже много лет, но только теперь внуки решили увековечить облик бабушки в камне. Длинная жизнь предполагает долгую память – то, что не смогли или не захотели сделать дети женщины, сделали ее внуки. Родственная любовь через поколение, ¬– особенно, если вы не живете под одной крышей, – порой, становится значительно сильнее прямой. Родители всю свою жизнь, в любом возрасте, настойчиво предлагают воспользоваться плодами их поражений, а после смерти укоризненно смотрят на нас с обелисков.
Соседи за глаза называли ее лагерной сукой. Сама же Валентина Тимофеевна считала, что прожила жизнь хоть и нелегкую, но невероятно значимую, а главное, полезную для окружавших ее людей. Характер у нее был тяжелый, в деда – сурового кубанского казака. Ей всегда хотелось, чтобы она была непременно права. Если же порой случалось иначе, то Валентина Тимофеевна приходила в неописуемую ярость и в ход шли не только ненормативная лексика и проклятия, но и подручные предметы, в основном, традиционно-шумная посуда. На неправдоподобно крохотной ее голове выделялись лишь достаточно широкие скулы; все остальные части лица являли собой верх неприметности и невзрачности. Маленькие, кажется, серые глаза были посажены близко друг к другу и колюче гнездились под белесыми неровными бровями. Тонкие, но длинные губы хищно змеились в нижней части желтовато-рыхлого лица. Редкая жизнерадостная мимика Валентины Тимофеевны вряд ли могла придать ее облику хотя бы некоторую условную приятность, но людям, видевшим эту женщину в гневе, физиономия моей соседки запомнилась надолго. Сотрудники, – она работала мелким управленцем в солидной организации, – зная крутой нрав коллеги, по мере возможности старались избегать прямого с ней общения, но как быть домашним? Дать она никому ничего не могла, но с невероятной настойчивостью постоянно пыталась всучить окружающим всевозможные советы, нравоучения, домыслы. Валентина Тимофеевна дважды была замужем и оба ее мужа покинули сей бренный мир (кто бы сомневался?) от инфаркта. От каждого брака, с интервалом в одиннадцать лет, у нее родились две дочери. Воспитанные в крайней строгости девочки росли замкнутыми и нервными. Зачастую мать не чуралась и физического наказания. Прожив долгую жизнь, Валентина Тимофеевна, как это ни странно звучит, исковеркала судьбу своим дочерям.
Черное гранитное крошево осыпалось на фартук, падало на пол, хрустело под ногами. Ширина и глубина выбоин на плите создавали определенную игру светотени, и на гладкой поверхности камня постепенно выявлялся портрет умершей женщины. Работа настолько увлекла меня, что я совершенно потерял счет времени. Я взглянул на часы – скоро двенадцать. Сегодня придется доказать Калошину свою «беспримерную смелость» и идти домой через кладбище в полночь. Можно, конечно, перемахнуть через забор и оказаться на территории фабрики детских игрушек, но там немедленно поднимут лай собаки, разбудив тем самым своего сторожа. Объясняй потом, кто ты, и с какой целью в столь поздний час преодолел ограждение.
Я собрал инструменты и, закрыв мастерскую на ключ, направился к выходу. Полночь, безветренная и звонкая, нависла над погостом. Слезящиеся глаза кладбищенской ночи уставились на меня из мрака. Огромное ультрамариновое небо мириадами оранжевых точек настороженно вглядывалось в город мертвых. Отовсюду доносились различные по интенсивности и тембру звуки: шуршание мышей, визг кошачьих драк, вскрики и шум крыльев ночных птиц. Какие-то, едва слышные, вздохи, переплетались и наслаивались друг на друга в сумраке погоста. «Вовсе не страшно, – подумал я, успокаивая себя. – Словно ты идешь по вечерней, безлюдной улице». И вдруг, будто в ответ на мои мысли, всё смолкло. Стало не просто тихо, а пронзительно безмолвно. Я остановился, пораженный такой неожиданной метаморфозой, и почти физически ощутил тошнотворное исчадие ужаса в мерцающей темноте аллей. Оглядываться по сторонам и вовсе не хотелось – с размытых мраком портретов на обелисках я чувствовал взгляды умерших людей. Что тебе здесь надо в полуночный час? Или ты забыл, что это наше время? Мы ведь не ходим к вам днем. Я поспешно закивал, хотел достать сигарету и закурить, но дрожащие пальцы не справились, и спички с неимоверным грохотом рассыпались по асфальту. Я зажмурил глаза и … услышал чьи-то шаги. Хотел повернуться и бежать назад, в мастерскую, но ноги словно стали ватными и не слушались меня, а сжавшееся в трепетный комочек сознание стремительно сместилось в кроссовки. Я медленно повернул голову на звук, и среди могил, в зарослях кустарника увидел невнятный человеческий силуэт. Боже мой, кто это? Словно в ответ на мой вопрос там щелкнула зажигалка, и ее трепетный огонь зажег тонкую церковную свечу. Удвоенная интенсивность пламени на миг осветила лицо этого создания. Я едва не вскрикнул от удивления: создание оказалось Людмилой, женой гробовщика Николая Белошапки. С одной стороны, я сразу испытал довольно значительное облегчение – всё-таки знакомый человек, но с другой – мгновенно возник естественный и неоднозначный вопрос: что она делает на кладбище в полночь? Я притаился за жасминовым кустом и стал наблюдать за женщиной. Она бормотала, читая какую-то бумажку, и с зажженной свечой ходила вокруг могилы. Судя по неубранным с холмика венкам, это было недавнее захоронение. Я внимательно присмотрелся к нему – на этом месте позавчера нашел последний приют утонувший в озере местный алкаш и хулиган Сашка Белый. Колышущийся язычок пламени вскоре потух, но убывающая луна давала достаточно света, чтобы я мог видеть странные манипуляции женщины. Присев на корточки, Людмила отодвинула один из венков, и руками зарыла свечной огарок в землю. Мне стало всё ясно: жена плотника совершала какой-то магический обряд. Я вздохнул. Уже в том, что человек призывает магию для разрешения собственных интересов, мало хорошего, но тут ничего не поделаешь – люди всегда хотят, чтобы многие вещи происходили по их сценарию. Чего бы этого ни стоило. Такие поступки не всегда приносят желаемые результаты, да и соприкосновение с колдовством вряд ли идет человеку на пользу.
