После этого, знакового для меня случая, я не только перестал манипулировать тонкой материей, но даже старался избегать разговоров о магии и колдовстве.
И вот судьба мне вновь уготовила встречу с неведомым. Но, несмотря на очевидную таинственность происходящего, страх куда-то улетучился. Видимо, потому что недалеко от меня находилась Людмила. Мне стало интересно: а боится ли она? Я уже собрался уходить, но увидел, что в нескольких шагах от могилы Сашки Белого зашевелились кусты, и мелькнул силуэт еще одного человека. Его было трудно с кем-либо спутать – в густых зарослях бузины скрылся сторож-горбун.
Утром я подошел к Калошину и долго мялся, не зная, как сформулировать вопрос.
– Был я вчера на кладбище…
– Да что ты говоришь?! – не удержался от сарказма ваятель.
– В смысле, ночью.
– Да ну! – Виталий заинтересованно взглянул мне в глаза. – По тебе вижу, что в нашем королевстве не всё в порядке.
– Да как тебе сказать…
– Не мнись ты, как девочка, – скульптор отложил в сторону резец. – Говори толком, что видел? Если хочешь, конечно…
– Людмилу я ночью видел, – вздохнул я. – Вокруг могилки Сашки Белого со свечей в руках кружила, – я огляделся по сторонам: где бы присесть. – Зачем?
– Плотникову жену, что ли? – скорее подтвердил вопрос, чем ответил на него Калошин. – Это уже ни для кого не секрет, – ваятель снова принялся долбить мраморную глыбу. – От пьянства его Людка хочет избавить, вот и пускается на всякие ухищрения. Люди ее видели в очереди к местной ворожее, тетке Евдокии. Какие только средства Колькина жена не испробовала, но никак не может понять, что пока мужик сам «завязать» не решится, никакие заговоры не помогут.
– А ты откуда знаешь? Может она… – я сдунул пыль с мраморной плиты и уселся на нее.
– Приворожить тебя хочет, – не дал мне договорить Виталий и захохотал.
– Всё равно, не нравится мне это. Колдовство на кладбище ни к чему хорошему никогда не приводит. Трепетная любовь к полнолунию и потревоженным могилам вызывает, по меньшей мере, недоумение.
– Не обращай внимания, – ваятель потянулся за сигаретой. – Бабы ведь, по сути своей – дуры. А какой с дуры спрос?
Я промолчал. Тезис весьма спорный – вряд ли кому придет в голову, например, Кассандру назвать дурой. Я всегда считал, что мистическое начало женской души неподвластно логическому объяснению, но вступать в полемику с Калошиным почему-то не хотелось.
Раздались звуки траурного марша – видимо, захоронение происходило в непосредственной близости от мастерских. В помещение зашел Белошапка. На лице плотника вряд ли можно было отыскать скорбные эмоции. Более того, Николай давился от смеха, который не совсем соответствовал звучащей музыке. Мы с Калошиным удивленно переглянулись.
– Коля, с тобой всё в порядке?
– А вы сходите и посмотрите, – гробовщик ткнул рукой в окно. – Ансамбль «Земля и люди» дает бесплатный концерт.
Игра музыкантов, действительно, слышалась несколько странной: марш Шопена заканчивался, но звук басового барабана, словно эхо, еще два-три раза продолжал разноситься над погостом.
Мы вышли на улицу и приблизились к забору. Скорбное торжество происходило в нескольких метрах от мастерских. Хоронили какую-то старушку. Немногочисленные родственники, сгрудившись у гроба, прощались с усопшей. Чуть в стороне стояли ее бывшие соседи и, по мнению психиатра, «ликующие» зеваки. Снова грянул реквием. Я взглянул на духовой оркестр: его руководитель Кадочников, высокий и опрятно одетый, выделялся из присутствующих музыкантов. Тут же бросилось в глаза, что барабанщик Петька был нетрезв. То есть, он был пьян до такой степени, что не мог самостоятельно стоять на ногах – его крепко держали за плечи двое добровольных помощников. Большой барабан был привязан к спине стоящего перед исполнителем, мальчишки. Грохот каждого удара сгибал тело юнца в три погибели, но, видимо, мысль о предстоящем гонораре позволяла стойко переносить выпавшие на его долю испытания: мальчик, крепко зажмурившись, снова решительно распрямлялся. Несмотря на очевидную физическую несостоятельность, чувство ритма у Петра сохранилось, и он довольно успешно попадал в такт марша. Печальная музыка окончилась, но траурный там-там еще несколько секунд продолжал солировать, пока руку исполнителя не перехватывал один из держащих его мужиков. Погруженные в печаль родственники не замечали виртуозной игры барабанщика, но зеваки едва сдерживали смех. Они никогда не участвуют в чужой беде, им просто интересно смотреть на то, что происходит. Поразил меня и цвет лица Кадочникова – физиономия Василия Васильевича была если и не радикально зеленой, то, во всяком случае, носила пастельно-изумрудные оттенки. Надо полагать, от злости.
– Убьет Вась-Вась сегодня Петьку, – вздохнул Калошин, тем самым подтвердив мои предположения.
Только что над городом прогремела гроза. Лениво ворча, стихали раскаты грома, темно-синие лохматые облака неспешно уползали на восток. Деревья стряхивали с себя избыток влаги – крупные капли, стекая с листьев, громко шлепались в охристые от глинозема лужи. Накрывшись газетой, я бежал из конторы в мастерскую. На липовой аллее под огромной раскидистой кроной стояла женщина. Густые ветки не смогли защитить ее от только что закончившегося сильного дождя: темное платье прилипло к телу, длинные темно-каштановые волосы мокрыми сосульками спадали на плечи. Руки женщина прижала к груди, и было заметно, что она замерзла. Я остановился. На кладбище не принято задавать вопросы – человек находится в интимно-скорбном состоянии и, скорее всего, не хочет, чтобы ему мешали. Я твердо решил идти дальше, ни о чем женщину не спрашивая, и вдруг спросил:
– Смогу ли я вам чем-нибудь помочь?
Внешность ее необыкновенно, я бы даже сказал поразительно, была схожа с персонажем картины Крамского «Неизвестная». Факт хоть и приятный, но в целом незначительный. Если бы не одно но …
Во времена моего отрочества эта картина висела на стене в спальне моих родителей. Я иногда подходил к полотну и долго рассматривал «неизвестную». В дерзко-уверенном взгляде этой красивой девы было нечто притягательное, нет, скорее влекущее. Она не заглядывала в душу, а чуть пониже, и вскоре добилась своего: я захотел ее как женщину. Впервые в жизни. Невероятно стесняясь своей избранницы, в своих ночных фантазиях я позволял себе невероятные смелости – еще бы: «незнакомка» была старше меня более чем на век (Если мне не изменяет память, холст Иван Николаевич написал в 1883 году). Однако через некоторое время мы привыкли друг к другу и, судя по едва заметной улыбке, ей нравилось, что она совращает мальчишку.
Влечение к этой женщине было невероятно сильным. «Отношения» наши продолжались несколько лет. Чудные отроческие годы как-то незаметно пролетели.
Пришло время знакомиться с реальными женщинами. Естественно, что многие из них внешне были похожи на «неизвестную».
Картина куда-то запропастилась – очевидно, утерялась при переезде на новую квартиру. Да, собственно, она была мне уже не нужна.
И вот снова встреча с этой женщиной… Передо мной – «Неизвестная». Золоченая рама тускло поблескивает в умеренном вечернем свете, льющемся из окна родительской спальни. А рядом – я.
Женщина вопросительно посмотрела сквозь меня, словно не поняла вопроса. Во всяком случае, взгляд не предполагал разумного и скорого ответа, но удивление немедленно отразилось на ее лице и застыло на нем непроницаемой маской. Нельзя было разобрать: плачет ли она или по ее щекам текут падающие с дерева капли.
– Вас проводить к выходу? – я надеялся, что мои слова не покажутся ей слишком назойливыми и, указав ладонью в светлеющее небо, справедливо заметил: – Дождь уже закончился, и вы можете идти домой.
– Да, конечно, – «неизвестная» слушала неохотно, но посиневшие губы изобразили некое подобие учтивой полуулыбки, и женщина слегка кивнула. – Спасибо большое. – Полыхнув такой знакомой темно-вишневой молнией, ее глаза на пару секунд остановились на мне. – Спасибо, – повторила она и, вздохнув, медленно побрела к выходу. Дождь окончательно закончился. Вокруг стояла влажная тишина, только иногда с деревьев срывались одинокие капли, и звук их падения казался громом. Пройдя несколько шагов, вдова остановилась и оглянулась. Взгляд женщины застыл на небольшом темно-коричневом обелиске, стоявшем в нескольких шагах от аллеи. Видимо, на этом месте покоился ее недавно умерший муж. Мое сердце сжалось: если мне раньше приходилось видеть печаль и вдовью беспомощность, то далеко не в такой степени. Безысходность еще не захлестнула ее, не накрыла с головой. Отрешенные глаза женщины обратились вдаль, поверх памятника, словно она, хоть на мгновение, хотела забыть о смерти близкого человека, но уперлись в легион крестов, заполнивших, казалось, всё пространство. В этот момент она, скорее всего, впервые поняла, что муж уже никогда не вернется и настигшее горе никогда не отпустит ее. Дрожащие плечи женщины поникли и она, едва кивнув, пошла по тропинке. Едва ли походила на «неизвестную» Крамского.
