— Боюсь, что не очень близко, — говорит он. — Наше оборудование плохо функционирует на таком расстоянии в зоне причинно-следственной аномалии. — Он указывает на карту. — Вы видите, что сейчас у нас нет данных об этом районе. Зонды бесполезны, поскольку синхронные каналы связи не работают за границей вероятности; даже пассивные сенсоры не дают надежных результатов.
Я киваю, слегка разочарованный; но я ожидал чего-то подобного, иначе не взял бы с собой мулов.
Эддисон с минуту разглядывает планету, затем выбирает точку на южном берегу, в нескольких сотнях километров от центра аномалии. На землях Эзхелер.
— А как насчет этого места, поблизости от прибрежной дороги? — спрашивает он. — Оттуда вы сможете добраться, куда вам нужно, местным транспортом.
— Тогда я наверняка подвергнусь опасности быть узнанным.
Эддисон нервничает. Он снова оборачивается к карте:
— Хорошо, тогда…
— Нет, — перебиваю я. — Прибрежная дорога — это прекрасно.
Придется танцевать немного быстрее, вот и все.
В XIII и XIV веках хиджры,[217] до того как принять ислам, мои предки немного увлекались Гегелем. Возможно надеясь, что, разрешив противоречия Ипполиты, я разрешу противоречия, составляющие ядро Вселенной, я впал в эту старую ересь: тезис, антитезис, синтез. Ну что ж, пусть будет так. Я естествоиспытатель и должен уметь смотреть в лицо жестоким истинам Вселенной. Я русский и должен быть фаталистом и романтиком. Я мусульманин и должен отдать свою судьбу в руки Создателя.
Отрицание противоречий — Муса понимал это, но я никогда не смогу объяснить это лейтенанту Эддисону — это право, которого я лишен.
В маленькой каюте, принадлежащей какому-то младшему офицеру, я снимаю одолженный на корабле республиканский комбинезон. Здесь нет зеркала, но проектор показывает мне призрачное зеркальное отражение — словно мой двойник стоит в темном коридоре. Я встречаюсь с ним взглядом.
— Прощай, Саша, — говорим мы друг другу.
Прощай, Саша Рузалев из Одессы, балетный танцовщик и физик.
Отныне я — Язмина Танзыкбаева, женщина из народа Эзхелер, погонщица мулов и торговка кокой.
Когда началась Лихорадка, Ипполита уже была старой планетой, возраст ее не поддается исчислению — здесь это обычное дело. Энергичные и решительные молодые цивилизации, подобные Республике, озабочены такими долгожителями, но большинство из нас не обращает на них внимания. Когда условия Ипполиты удалось приблизить к земным и она была заселена — если это на самом деле произошло, ведь в ранней истории Ипполиты тоже имели место отклонения от причинно-следственной связи, — здесь нашли себе пристанище самые разные нации: люди из всех частей исламского мира и неисламского тоже приземлялись по всей планете, объединялись, раскалывались на группировки, торговали, воровали, устраивали небольшие войны, заключали мир — тысячелетия истории сконцентрировались в пределах нескольких поколений.
Эзхелер — пастухи-кочевники, населяющие южные горы и возвышенности континента Аэлла. Почва там скудная — до центра аномалии Ипполиты далеко, — поэтому они постоянно кочуют и поэтому их более процветающие соседи, например говорящие по-китайски жители Тиешана, не вторгаются на их территорию. Эзхелер — мусульмане и говорят на тюркском языке, испытавшем влияние русского и фарси.
Я вырос в Одессе; моими родными языками были русский и турецкий. Нейроимплантаты Консилиума и несколько месяцев подготовки помогли мне научиться говорить на языке эзхелер настолько хорошо, насколько может говорить чужак, никогда не живший среди них.
Но на самом деле, когда я планировал свою поездку, меня привлекла в Эзхелер их одежда.
Я одеваюсь в хлопок, кожу, лен и шелк. Я практиковался в этом, и теперь навыки возвращаются ко мне, подобно фигурам танца. Сначала нижнее белье из небеленой хлопчатобумажной ткани; красные хлопковые штаны, более грубые; мягкие сапоги до середины икр; белая хлопчатобумажная блуза с красной вышивкой; и, наконец, бурка, лиловая льняная накидка, которая покрывает меня с головы до ног.
Большинство мусульман Аэллы в той или иной степени следуют обычаям хиджаба:[218] на людях они носят кхимар,[219] а некоторые — абайю.[220] Но Эзхелер принадлежат к тем немногим, что носят полную бурку, и только среди Эзхелер она никогда не снимается, даже в кругу семьи.
Я расправляю бурку, пытаясь найти положение, позволяющее мне максимально хорошо видеть сквозь обшитую кружевами вуаль. Мои мышцы помнят комбинацию характерных для женщин Эзхелер телодвижений и кинестетики, искусственно созданную на основе аудиовизуальных записей этнологов Консилиума.
Существуют доступные технологии, с помощью которых я мог бы полностью переделать себя, начиная с хромосом, и часть моей легенды стала бы неоспоримой — теперь это был бы не обман, а истинная правда. (Несомненно, на Ипполите есть женщины, предки которых в начале Лихорадки поступили именно так.) Я мог бы спасти не только свое прикрытие, но саму жизнь.
Но в этом случае мне ничего не удастся доказать. Если бы для проверки моих гипотез было достаточно уравнений и доказательств, я мог бы сделать все, находясь в безопасности в своей квартире в Петербурге. Я должен проверить их на себе.
А кроме того, как говорил мой старый учитель хореографии: «Для лебедя нет никакой заслуги в том, что он изображает лебедя».
Мне поможет то, что мои зрители не ожидают от меня ничего другого.
Прошло четыре часа, и вот лейтенант Эддисон пристегивает меня к креслу в капсуле, которая должна доставить меня на Ипполиту. Капсула предназначена для того, чтобы забрасывать десант морских пехотинцев за линию фронта, или для чего-то не менее увлекательного и опасного. Мне кажется, что использовать ее для высадки на Ипполиту — это все равно что палить из пушки по воробьям, особенно потому, что ее придется бросить, а возможно, и уничтожить. Но Эддисон чувствует себя виноватым оттого, что не может доставить меня точно в то место, куда мне нужно, а его люди настолько явно увлечены всем этим — программированием камуфляжа капсулы, вычислением курса, сводящего к минимуму возможность быть замеченным при снижении, — что у меня не хватает духу протестовать.
Предполагается, что в капсуле могут поместиться полдюжины морских пехотинцев со своим снаряжением, но, за исключением медицинского оборудования, мое снаряжение не соответствует стандартам Республики. После того как оно упаковано вокруг меня, Эддисону, чтобы пожать мне руку, приходится неловко наклониться через груду пластиковых мешков, в которых находятся рис, сушеные абрикосы и листья коки.
Он еще раз оглядывает внутренность капсулы — товары для торговли, медицинский отсек, двух мулов в коконах, квантовые анализаторы, присутствие которых слабо ощущается. Затем смотрит на меня.
— Ну что ж, — говорит он, беспомощно пожимая плечами, — тогда удачи.
Затем он отступает, шлюз закрывается, капсула ложится на курс, и наконец меня отпускают.
Я покинул капсулу три дня назад; она осталась позади, в пятидесяти километрах пути, замаскированная и спрятанная на дне высохшего ручья. Я добрался до дороги, ведущей к побережью. Прибрежная дорога более старая и твердая, чем узкая грязная тропа через холмы, по которой я пробирался: сто зим и сто весен превратили бетон, положенный перед началом Лихорадки, в бесформенные куски. На обочине растет бурая трава, втоптанная в землю, и я веду мулов по этой мягкой дорожке, чтобы поберечь их копыта и ноги. В грязи я вижу следы моих предшественников.
Синхронный канал связывает медицинские устройства, спрятанные вместе с капсулой, и телеметрические имплантаты, встроенные в мое тело; согласно их показаниям, пока я здоров, если не считать ноющих мышц и ссадин от седла. Эта технология разработана в Республике, она проста и надежна, и механизмы, наверное, переживут меня, что бы ни случилось. Анализаторы, более хрупкие и сложные, я взял с собой. Они изготовлены в Дамаске и существуют как математические абстракции — их нельзя заметить, если не искать специально. Сейчас они молчат, проведенная ими трансформация локального фазового пространства еще не затронута. Я — каприз в цепи невероятных событий, которые делают Ипполиту тем, что она есть, пузырек реальности, висящий в среде нереального.
Теперь, когда я здесь, когда под ногами у меня песчаная почва, меня обдувает теплый ветер, несущий запах полыни и сухой травы, мне трудно сохранять ту же уверенность, что я чувствовал, планируя эту экспедицию там, в Петербурге. Три дня потребовалось мне, чтобы прекратить, как одержимому, проверять медицинские показатели и анализаторы, пытаясь обнаружить среди цифр и изображений первые симптомы Лихорадки Амазонок, которой суждено прикончить меня.
Однако к тому моменту, как я взобрался на гребень последнего из невысоких холмов и впервые увидел кусочек моря на восточном горизонте, уверенность, испытанная мною в Петербурге, вернулась ко мне. Я больше боюсь разоблачения, чем Лихорадки Амазонок.
