– Это по моему доносу!
– Спасибо! – искренне поблагодарил я его. Я хотел было спросить у него про отца, про свои ноги, но передумал: дети ведь за родителей не отвечают. Я проводил Палача и допил свой коньяк, лег на Медвежонка. Я заснул быстро и глубоко. Но мне все же приснились мои ноги – настоящие здоровые ноги. Они сами пришли ко мне и готовы были стать на свое место. Но я выгнал их прочь. Ну, зачем, скажите на милость, мне здоровые ноги?
– Это круто, – сказал я искренне. – Не то, что требуется, но круто. А фантастику можешь?
Опять возникли листики. Такое впечатление, что Ыдыка Бе мог писать в любом стиле и на любую тему. Только не мог он писать так, как это требовалось издательствам.
Вездеход резко пошел вниз, заскрежетал и остановился. Вика осторожно спустился по громыхающим ступенькам трапа, недоуменно осматриваясь.
Какой-то в оранжевом ухватил его за рукав и потащил в длинный барак, шепча натужено:
– Быстрее, ну быстрее же…
– Позвольте? – попытался сопротивляться Вика, по оранжевый уже впихнул его в сырое помещение и зашептал, вздрагивая:
– Раздевайся совсем, ну быстрее же…
Вика растерянно начал раздеваться, стягивая поочередно пиджак с порванными подмышками, потное белье, заскорузлые носки.
Потом его пропихнули в маленькую дверцу и отовсюду полилась вода. Он торопливо потер тело, а вода перестала подаваться и его втянули за руку в другую комнату, перерезанную гладким дощатым барьером.
За барьером стоял усатый в каске и косоворотке. Он сунул ему груду мятой одежды и гулко откашлялся.
Вика начал торопливо одеваться, просовывая ноги в непривычно узкие брюки. Через пять минут он осматривал себя, неуклюжего, странно безликого в оранжевой форме с многочисленными карманами на пуговицах. Ширинка застегивалась на молнию, а рядом, на коленях, было три больших кармана. На куртке их было шесть и один сзади.
Усатый вылез из-за барьера и начал торопливо помогать застегивать их. Он ловко продевал огромные пуговицы в маленькие петельки и гулко шептал, дыша чесноком и селедкой:
– Нельзя… порядок… нарушать нельзя. Потом он пропал куда-то, а динамик на потолке затявкал, пришептывая:
– Мобицизила к старшему, мобицизила к старшему.
Вика подтянулся и, тяжело переставляя ноги в огромных, размеров на пять больше, башмаках, двинулся вдоль по коридору, в конце которого его нагнал усатый и, дыша чесноком, привязал к подошвам толстые чугунные пластинки.
Старший был длинный, весь перетянутый, с черными червячками усов под носом. Он оглядел Вику и заторопился словами с сильным кавказским акцентом:
– Зачем нарушаешь, дорогой, большой непорядок делаешь.
Вика посмотрел по сторонам и беспомощно уставился на старшего, стараясь стоять ровно.
– Совсем бестолковый, – заговорил старший беззлобно, торопливо нагнулся, застегнул Вике карман у правого колена и оглянулся зачем-то. – Иди, дорогой, не нарушай больше.
Вика вышел, пошатываясь, и очутился на огромной бетонной площадке, уходящей за горизонт. По площадке ехал грузовик с открытыми бортами, и двое в оранжевом ссыпали что-то на бетон. Вика нагнулся и потрогал – оказалось, обыкновенная пыль.
Откуда-то из-под земли вынырнул усатый и потащил Вику в сторону. Бетонная плита отодвинулась, и они скользнули вниз, вглубь, понеслись по пронзительным коридорам. В левом рукаве, продолговатом, с серыми стенами, стояли кровати в ряд, в три этажа, густо. Усатый показал на одну, буркнул:
– Двенадцатая. Твоя. Спать.
От него по-прежнему несло чесноком и еще чем-то мучительно знакомым. Вика вскарабкался на кровать и, засыпая, вспомнил: от усатого пахло тройным одеколоном…
Вика настойчиво покачивал ванночку с проявителем, и в красном свете медленно выплывало изображение чего-то мутного. Вдруг фонарь метнулся и свалился куда-то вниз, в темноту, а Вику ухватили за ногу и начали ожесточенно трясти, приговаривая: «Нельзя, порядок нарушать никому не положено». Ногу отпустили, а вверху появился кудрявый динамик и заверещал отчаянно:
«Бей его, подлого, бей!»
Вика вздрогнул и проснулся. Рядом стоял усатый и сноровисто дергал его за левую ногу.
– Нарушаете, – сказал он, увидев, что Вика проснулся, – непорядок.
Густые рыжие усы его шевелились в такт отрывистым фразам, а рот открывался немного раньше звука – такое создавалось впечатление.
Вика соскочил на пол, одеваясь на ходу, побежал за усатым на бетон, где были остальные, и присоединился к ним, начал отупело переставлять ноги по площадке, стараясь держать туловище прямо и не чихать от свеженасыпанной пыли.
Где-то вдалеке заунывно взвизгивала большая циркулярная пила.
Тревога не была похожа на учебную. Это было видно по растерянным физиономиям старших и усатых. Они беспорядочно метались и что-то выкрикивали. Оранжевые столпились бестолково в тупике и лихорадочно застегивали друг другу карманы.
– Порядок… Кто порядок соблюдать будет? – тряс Вику за плечо старший, губы его дрожали и черный червячок под носом припадочно вихлял.
Вика подумал немного и вдруг, неожиданно для себя самого, заорал гибким, не закостеневшим еще языком:
– Всем стать у стен. Подтянуться. Слушать только меня. Старшим – подойти ко мне, усатым – построиться отдельно от оранжевых.
Порядок возник быстро, все привыкли к порядку, некому было только навести его.
– Вы, – небрежно сказал Вика одному из старших, – вы будете командовать. И добавил на всякий случай: – Подчинение – безоговорочное! Да!!!
Старший радостно встрепенулся, будто только этого «Да» не хватало ему для решительности, и начал четко отдавать команды…
Какие-то вялые, мохнатые существа лезли на Вику, переваливались через него, вякали. Вика брезгливо поежился и мохнатые исчезли. Вместо них появился усатый и ласково пощекотал Вику рыжим мохнатым усом. Вика засмеялся и стукнул усатого одобрительно. Потом нажал ему на нос, как на кнопку.
Вика привычно соскочил с койки… Под ногами что-то зазвенело, покатилось. Вика нагнулся, долго смотрел на пустую бутылку из-под кефира, недоумевал, вспоминая что-то, будто встряхиваясь. В воображении, взявшись за руки, плыли грузные усатые, дурацкие физиономии старших, оранжевые, которые, несмотря на яркую форму, выглядели серыми.
Потом всплыла книжка, чтобы не увидел дневальный, он читал ее, скорчившись под одеялом, неудобно подсвечивая фонариком. Обложку оторвал кто-то, и Вика не знал ни автора, ни названия.
– На зарядку становись! – зычно заорали под окнами.
Вика обвел глазами опустевшую казарму и вспомнил, что его зовут Виктор, по фамилии Рубашкин, и что забавный сон и интересная книжка будут стоить ему наряда вне очереди. Потом он подумал, что семь бед – один ответ, и не пошел на утренний осмотр, а лениво помылся и направился прямо в столовую.
Знакомый повар сунул Виктору здоровую кость с мозгом и лохмотьями мяса и налил в кашу много соуса. И Виктор окончательно примирился с неминуемым наказанием.
Ел он с аппетитом.
– Да-c? – сказал я с грустью, – писательского симбиоза из нас не получится, нынче в почете авторы, которые знают о чем и как писать и не мудрят со слогом или сюжетом[9]. У них точно отмеренный объем эротических эпизодов, сцен насилия, драк, стрельбы, количества трупов. И словарный багаж героев не выходит за уровень читателя таких книг. Если же случайно попадаются слова, типа: «перманентно», «этические принципы», «катарсис», «генеалогия» – редактор их вычеркивает. Вот как выглядит стандартный диалог между стандартным героем по кличке Меченый и женщиной, которая имени почему-то не имеет – просто Женщина:
«— И руками! – требовала она, подталкивая его руки к своим бедрам.
– Не надорвешься? – спрашивал Меченый.
– Смелее…
– Еще?
– Возьми губами сосок. Тебе приятно?
– Да-а!
– Не убирай руку!!
– Здесь?
– Да. Сильней, еще сильней! Ну же… А-а…
– Не кричи. Закуси губу.
– Уже закусила и прокусила.
– Ближе…
– Не убирай. Всеми пальцами. А-а… Прошу тебя, не убирай!..
Ему вдруг вспомнилась фотография Мадонны. Конечно, груди у этой женщины были не столь совершенны, но тоже очень круглы, очень красивы. Чем-то она напоминала все же всплывшую в памяти Мадонну. И стоило только подумать об этом, как в затуманенном алкоголем и страстью сознании все смешалось. Меченый и сам теперь не знал с кем спит. Певица она или повариха… Хороша! Только бы все время доставать до донышка, до самого горяченького, безумно горячего, только бы заставлять ее быть раскрытой раковиной и истекать любовью. Пусть истает, расплавится, изойдет стонами-криками, пусть ничего не останется, даже исколотой фаллосом плоти. Женщина! Мадонна!»
