Мысленный эксперимент по жестокому обращению с детьми: поместите новорожденного в окружение, лишенное вертикальных линий. Держите его там, пока не сформируется мозг, пока проводка не затвердеет. Целые группы клеток сетчатки, отвечающие за сопоставление с определенным образцом, недоразвитые из-за отсутствия потребности в них, навеки останутся вне зоны досягаемости этого человека. Телефонные вышки, стволы деревьев, вертикальные небоскребы — ваша жертва станет неврологически слепой к подобным вещам на всю жизнь.
Что же случится с ребенком, выращенным в мире, где вертикальные линии превращаются по мановению руки в круг фракталов или любимую игрушку?
«Мы — нищие, — подумал Ставрос. — По сравнению с Джин, мы все — слепцы».
Разумеется, он видел то, с чего она начинала. Программное обеспечение считывало информацию прямо с затылочных долей коры ее головного мозга, без помех переводя их в образы, проецируемые на его визуальные сенсоры. Но изображение — это не зрение, это всего лишь… сырой материал. На всем пути от глаз к мозгу стоят фильтры: клетки рецепторов, пылающие границы сознания, алгоритмы сопоставления с уже существующими в разуме образцами. Бесконечный запас прошлых образов, эмпирическая визуальная библиотека для использования. Больше, чем взгляд, зрение — это субъективный котел бесконечно малых улучшений и искажений. Никто во всем мире не мог интерпретировать видимое окружение Джин лучше Ставроса Микалайдеса, а он спустя годы по-прежнему был едва способен извлечь хоть какой-то смысл из этих форм.
Она находилась просто неизмеримо впереди любого человека. Именно это Ставрос любил в ней больше всего.
Сейчас, спустя какие-то секунды после того, как отец оборвал связь, Ставрос наблюдал, как Джин Горавиц восходит в свою подлинную сущность. Эвристические алгоритмы выстраивались перед его глазами; нейронные сети беспощадно чистили и отсеивали триллионы избыточных связей; из первобытного хаоса возникал разум. Количество энергии, затрачиваемой мозгом на совершение одной операции, рухнуло вниз, как нагруженный конец качелей, зато эффективность обработки данных подпрыгнула до стратосферной высоты.
Вот это была Джин. «Они понятия не имеют, — подумал Ставрос, — на что ты способна».
Она с криками проснулась.
— Все в порядке, Джин, я здесь. — Он говорил тихим голосом, помогая ей успокоиться.
Ее височная доля еле заметно вспыхнула от получаемой информации.
— О боже, — пробормотала девочка.
— Опять кошмар?
— О боже. — Слишком частое дыхание, слишком быстрый пульс. Адренокортикальные аналоги сейчас зашкаливали бы. Это походило на телеметрию изнасилования.
Микалайдес подумывал убрать эти реакции. Несколько изменений в настройках программы сделают девочку счастливой. Но они же превратят ее в нечто иное. За химикалиями нет личности, и, хотя разум Джин — это скорее электроны, а не белки, правила везде одни и те же.
— Я здесь, Джин, — повторил Ставрос. Хороший родитель знает, когда нужно вступить, понимает, когда страдание необходимо для взросления. — Все хорошо. Все хорошо.
В конце концов она успокоилась.
— Кошмар. — В ее теменных подпрограммах проносились искры, голос дрожал. — Хотя нет, не так, Став. Пугающий сон, вот определение. Но оно подразумевает то, что есть и какие-то другие сны, а я не… В смысле, почему всегда одно и то же? Так было всегда?
— Я не знаю. — «Нет, не было». Девочка вздохнула:
— Эти слова, которые я заучиваю, ни одно из них точно не соответствует своему значению, ты знаешь?
— Это просто символы, Джин, — улыбнулся Ставрос.
В такие минуты он почти забывал об источнике кошмаров, чахлом, скудном существовании какого-то полу-я, пойманного в ловушку ветхого мяса. Трусость Эндрю Горавица освободила ее из этой тюрьмы, по крайней мере на какое-то время. Сейчас она летела вверх, во всю мощь используя свой потенциал. Джин имела значение.
— Сны — это и символы, но… Я не знаю. В библиотеке столько упоминаний о снах, и все они не особенно отличаются от простого определения состояния бодрствования. А когда я действительно сплю, там все лишь… крики, только приглушенные, еле слышные. Очень грязные. И какие-то формы вокруг. Красные формы. — Пауза. — Ненавижу сны.
— Ну, ты пробудилась. Чем сегодня займешься?
— Не знаю. Мне нужно выбраться из этого места.
Он не знал, о чем она говорила. По умолчанию Джин просыпалась в доме, жилище для взрослых, спроектированном под человеческую восприимчивость. В непосредственном доступе также находились парки, леса и океаны. Правда, сейчас она изменила все так, что Микалайдес просто не мог их узнать.
Рано или поздно ее родители захотят вернуть дочь обратно. «Все, чего она захочет, — сказал Ставрос сам себе. — Пока она здесь. Все, чего захочет».
— Хочу наружу, — заявила Джин. Кроме этого.
— Я знаю, — вздохнул он.
— Может, там я смогу забыть об этих кошмарах. Ставрос закрыл глаза и понял, как хочет просто побыть с ней.
В реальности, вот с этим восхитительным, необыкновенным созданием, которое не знает его по-настоящему, а всего лишь слышит бесплотный голос.
— Опять проблемы с монстром? — спросила Джин.
— Каким монстром?
— Ты знаешь. С бюрократией.
Он кивнул, улыбнувшись, но быстро опомнился и ответил:
— Да. Всегда одно и то же, день за днем. Джин фыркнула:
— Я до сих пор не уверен, что эта штука действительно существует, знаешь ли. Даже проверила библиотеку на предмет определения понадежнее, но теперь думаю, что и ты, и библиотека больны на всю голову.
Ставрос поморщился от этих слов, такому он ее явно не учил.
— В каком смысле?
— Да брось, Став. Как естественный отбор может создать роевидное существо, чья единственная функция — сидеть и копаться в собственной коллективной заднице, при этом будучи абсолютно неэффективным? Приведи мне еще хоть один подобный пример.
Наступила словно растягивающаяся тишина. Он наблюдал, как микроток плеснул в предлобных долях коры ее головного мозга.
— Став, ты здесь? — спросила она наконец.
— Да, здесь, — тихо рассмеялся наблюдатель, а потом добавил: — Ты же знаешь, как я тебя люблю?
— Конечно, — легко ответила Джин. — Что бы это ни значило.
Окружающая девочку среда преобразилась; легкое, рефлекторное изменение для нее, вышибающий дух рывок между странными реальностями для Ставроса. На краю его зрения вспыхнул фантом, исчезнув, как только взгляд человека сосредоточился на нем. Свет отражался от миллиона неопределимых граней, рассеивался, прерываясь мириадами крохотных резких лучиков. Здесь не было пола, потолка или стен. Никаких ограничений вдоль каких-либо осей.
Джин потянулась к тени в воздухе и уселась на нее, паря.
— Думаю, снова почитаю «Алису в Зазеркалье». По крайней мере хоть кто-то другой живет в реальном мире.
— Изменения, происходящие здесь, — дело твоих рук, Джин, — сказал Ставрос. — Это не махинации какого-нибудь бога или автора.
— Знаю. Но Алиса заставляет меня чувствовать себя более… обыкновенной.
Реальность неожиданно снова сместилась, сейчас девочка сидела в парке, ну или, по крайней мере, в том, что Микалайдес мог назвать парком. Иногда он просто боялся спрашивать, осталась ли ее интерпретация окружающего пространства прежней. Наверху танцевали светлые и темные пятна, небо становилось бесконечным, а секунду спустя угнетающе близким, даже его цвет преображался. Большие и маленькие животные, изогнутые желтые линии и формы, постоянно меняющие окраску оранжевые и бордовые фрагменты. Какие-то создания, то ли образы из реальности, то ли воплощения математических теорем, а может, то и другое, виднелись вдалеке.
Видеть глазами Джин всегда было нелегко. Но эти непонятные абстракции казались малой ценой за чистое удовольствие наблюдать за тем, как она читает.
«Моя маленькая девочка».
Вокруг нее кружили символы, похоже текст «Алисы в Зазеркалье». Для него это выглядело полной неразберихой. Несколько узнаваемых букв, случайные руны, формулы. Иногда они менялись местами, легко изменяясь, проходя сквозь друг друга, паря вокруг или даже улетая в небеса, подобно множеству темных бабочек.
Ставрос моргнул и тяжело вздохнул. Если бы он остался здесь подольше, то у него разболелась бы голова на весь день. Наблюдать за жизнью, текущей с такой скоростью, было очень трудно.
— Джин, мне надо уйти.
— Дела компании? — спросила она.
— Можно и так сказать. Мы скоро поговорим, любовь моя. Читай.
В физическом пространстве прошло от силы десять минут.
Родители Джинни положили ее тело на специальную кушетку, один из немногих кусков цельной геометрии, присутствующий в комнате. Все помещение было практически пустой декорацией. В бутафории не было нужды; ощущения шли непосредственно в затылочные доли коры головного мозга Джин, вращивались в ее слуховые цепи, отталкивались от тактильных рецепторов точными подделками осязаемых вещей. В мире, сотканном из лжи, настоящие предметы стали бы бедствием.
