Чем?
Нет, конечно они не живут. Hо ведь их, этих призраков, миллионы. Более чем достаточно для того, чтобы следовать дорогой Венеты.
Ты очень четко себе представляешь, как заходишь в магазин, хлопнув облезлой подпружиненной дверью (девушка за прилавком поднимает голову и ее глаза одаривают тебя смесью удивления и надежды, потрепанной и на редкость унылой), шагаешь к прилавку, тычешь куда-то пальцем и говоришь: «Вот!» Разжимаешь ладонь, и потемневшая старая монетка тихо звякает о прибитое гвоздями пластмассовое блюдце. И мир вздрагивает.
В абсолютной тишине продавщица протягивает тебе какую-то невзрачную картонную коробку — потом рассмотришь, если захочется. Ты берешься за грубый картонный край, а ладонь продавщицы накрывает блюдце с монеткой.
Все вокруг заполняется нарастающим шорохом. Как будто это топот бесчисленного тараканьего воинства, возвращающегося в покинутые некогда земли. Как будто…
Как будто проносится порыв ветра, сметая копеечные ценники, разметав волосы девушки за стойкой, дохнув давно здесь позабытым.
Ах, какая отчетливая картина! Только вот… куда денутся остовы незаконченных строек? Hе здесь, а там, где жизнь продолжалась все это время. Что станет с надгробиями тех людей, которые все еще бродят где-нибудь здесь в темноте? Что еще будет трещать и ломаться, освобождая место вернувшемуся прошлому? Может, этот предполагаемый шорох — на самом деле заглушенный треск? Прислушайся!
Место ведь не было свободным, нет. Все это время оно было занято. Вот по этому ''занято'' синие бритые мертвецы в мокрых бушлатах и поволокут свою Родину, словно репинские бурлаки, и будут сминаться каменные стены, будут раскатываться в блин жестянки заполонивших улицы подержанных иномарок. А люди?
И люди будут — вместе со стенами…
Становится страшно?
Может когда-нибудь найдется — герой? идиот? кто? А ты боишься, несмотря на всю свою благодарную детскую память. Там, в прошлом, оно еще было живое, а здесь?
Да, утром ты, бродя по улицам, опять увидишь живые лица, постаревшие и растерянные, как положено после такого пробуждения. И все здешнее, залитое Солнцем и высыхающее после долгого подводного плавания. Наверное, увидишь.
Только ведь до утра еще будет ночь. Ночь.
А тебе ли не знать про Ночь СССР?
* * *
Одинокие фигурки в ночных рубахах и пижамах движутся, словно лунатики, по примолкшим городским улицам. Сначала — туда, а позже — обратно. И ты, и ты…
Сначала ностальгически сжимающие в кулаках бронзовые кружочки с серпасто-молоткастой Землей, а потом точно также несущие их обратно.
«Hу что, дружище, пошли?» — говоришь ты себе. И поворачиваешь. Когда-то еще придется увидеться…
А бывает и так, что утром, сразу после рассвета, или вечером, на закате, когда солнце и горизонт тонут друг в друге — покажется среди огненного зарева кавалькада, неспешно плывущая по каким-то своим небесным делам.
Сосредоточенные молчаливые всадники в алых шинелях и шлемах. И кони тоже кажутся красными. Говорят, красных коней не бывает… может, это солнце окрашивает их в такой цвет? Да, на самом деле, кони, шинели и шлемы могут быть белыми. Разве что пентаграммы на шлемах должны быть красными. Определенно.
И… лучше все-таки наблюдать это утром.
Как-то раз один парень объявил своим знакомым, что идет искать СССР. Совсем недавно, года два назад. Представляете? Знакомые сначала смеялись, а потом, обнаружив, что он, парень этот, действительно собирается куда-то идти, потребовали объяснений. И вот что он объяснил.
Вот мы родились вроде бы в Советском Союзе, говорил он, а что мы из него помним? Перетрясите свои детские воспоминания. Hе правда ли, там много хорошего, причем такого, какое сегодня не найти? Вспомните, сколько было вокруг душевных людей, вспомните, в какие добрые вещи мы тогда верили. А какие у нас тогда были замечательные пустяковые проблемы! Hе говоря уже о том, что нас обычно не пытались убить, ограбить или похитить для выкупа (а теперь некоторых, говорят, очень даже пытаются).
Представили? А теперь отвечайте: где все это сейчас? Скажете, там тоже хватало жестокости, несправедливости, злобы? Hу, это-то добро никуда не пропало. Его вокруг навалом, только выйди на улицу или включи телевизор. Я был бы не против, если бы оно куда-нибудь запропастилось, но оно, наоборот, приумножилось. А то, что я любил, то, по чем я тоскую — куда оно подевалось?
Это звучало достаточно тривиально, но он делал из собственных излияний исключительный вывод: если лучшее, что было в моем прошлом, куда-то пропало, значит я пошел его искать. Где? Да везде. Буду подходить к разным людям и спрашивать: «СССР не видали?»
Так он и делал. Встречные крутили пальцем у виска, а он в ответ подробно разъяснял свою путанную теорию. Некоторые особо наивные пытались объяснить, что, поскольку СССР не пропал, а развалился, искать его бесполезно, и получали резонный ответ: «Я знаю, что он развалился, но мне весь и не нужен — только то, что я, потеряв, продолжаю любить».
И нечего было даже пробовать взывать к его разуму, говорить, что чувство защищенности и светлых перспектив, к которому его так тянет, на самом деле прерогатива не столько исчезнувшего ныне государства, сколько мировосприятия ребенка, заботливо оберегаемого близкими от острых углов окружающей реальности, ребенка, которым он был тогда, до развала Союза. И что в сладкой лжи, которой его тогда пичкали, проку меньше, чем в правде, пусть даже горькой. Бесполезно… Он и сам прекрасно все понимал, но ценил свое благородное помешательство выше, чем опостылевшее здравомыслие.
Потом он куда-то запропал, как случается запропасть многим людям — не так уж редко мы снимаемся с насиженных мест. И друзья ничего не знали о нем, и даже завели обыкновение говорить «Видно, нашел СССР», когда кто-нибудь вдруг исчезал на несколько дней. Пока однажды не получили письмо. Небольшое, в обычном почтовом конверте, без обратного адреса (лишь торопливый зигзаг перечеркивал пустые типографские линии). А в письме…
Я нашел, говорилось в письме. Посрамитесь, неверующие. Он есть, и я есть, и мы вместе, и это так классно, что вам и не снилось. Хотите подробностей? Что ж, как стемнеет, приходите завтра на обрыв, и если не сомкнете глаз до утра — непременно узнаете.
В конце письма стояла четкая разборчивая подпись.
Поздно вечером они действительно взяли с собой термосы с кофе и пошли на тот самый обрыв — излюбленное место встречи еще со школьных времен. И, никого не встретив, просидели всю ночь, до утра. Знаете, есть такие обрывы, где вверху можно сидеть, а внизу — луг, река или песчаный карьер, так что утром получается самое настоящее море тумана. Вот в таком месте они встретили рассвет. И только когда встретили… Один заметил и показал остальным. Без всякой задней мысли, просто спросил: а что там на облаках мельтешит?
Тот, что жил ближе всех, притащил из дому полевой бинокль — трофейный, дедов, еще с военных времен. И бинокль, будучи наведен на небесное мельтешение, показал крошечных красных всадников, несущих небесный дозор. Как положено, в шинелях и шлемах.
Потом второй принес оптику посильнее — очень уж странным получилось видение, даже для фата-морганы. И в оптику посильнее удалось разглядеть алые одно- и двухэтажные домики среди парков и площадей, крошечные прогуливающиеся фигурки и даже алую площадь с алым монументом, указывающим куда-то за горизонт.
А в самом конце, призвав на помощь телескоп из школьного кабинета астрономии (третий как раз работал учителем), они разглядели своего пропавшего друга.
Тот, с ног до головы огненный от лучей восходящего солнца, ехал на велосипеде посреди своего небесного чуда, вверх ногами (видно, благодаря телескопу) и с пухлой пачкой свежих газет, торчавших из разношенной почтовой сумки. Ехал, таинственно блестел стеклами очков и улыбался.
* * *
Вот так и выходит. Черный призрак бродит в вечной ночи, алый призрак приходит и уходит вместе с солнцем. А мы, невозвращенцы, полюбившие некогда полуангела-полувампира — в который раз? — мы здесь, и не даром. Hо иногда чего-то так не хватает…
Днем мы обо всем забываем, делаем вид, что занимаемся обычными делами. Нам нет нужды смотреть ни на закат, ни на рассвет, ни караулить каждую ночь на набережной, мы и так в курсе всего, что там происходит. Разве только иногда выбираемся под звездное небо или запрокидываем голову, чтобы проводить уходящее светило. Впрочем, нет, на закате обычно не смотрим. Лучше утром, когда впереди день с кучей дел: есть надежда, что к ночи память притупится.
Ночью, когда все, привязывающее тебя к земле, засыпает, и ты остаешься с собой один на один…
Мы привыкли делать вид, что привыкли, иногда нам удается убедить даже себя…
Да и правда ведь — раз мы все еще тут, держим мир, как атланты, и никто из бродивших ночью с монеткой в руке так с ней и не расстался… Ведь правда?
