— … отсвет Небесного Огня… — бессмысленный неслышный шепот, — … по золотой дороге… в Страну… Страну Весеннего…
— Заткнись, сука!
— Чего она там бормочет?
— Колдует, что ли? Эй, тварь!
Голоса сливаются в неясный гул — неудивительно, если не помнишь, не знаешь, не хочешь знать, помнить и понимать их язык. Пинки сапогами под ребра и тычки длинной железной палкой в бок тоже сливаются, и уже неважно, кто, как и когда бьет и пинает.
— … ступишь на тропу, ведущую в Седую Долину… вот, я ступила — и потеряла тропу… Куда же мне дальше, наэнни?…
Туман вокруг не седой, он черно-красный. А еще он жадный, этот туман, он оплетает, обволакивает, растворяет в себе еще живую добычу, медленно отгрызает по кусочку, смакует драгоценное блюдо — Солнечную Кровь. И не вырваться, и не встать… можешь выть в голос или молчать, можешь рваться и грызть губы — туману все равно. Муха в паутине. Солнечный зверек с бархатной шкуркой… попалась в тенета.
Глупое тело хочет жить. Глупое подлое тело предает — и корчится от боли, и дергается под ударами, пытаясь свернуться клубком. И вовсе не ошейник не дает соскользнуть в изменение и исцелиться в ласковом свете Небесного Огня — остаток воли не дает. Упрямство и дикая гордость Свободной Крови, вернее, те их огрызки, что ей остались. Сколько дней прошло? Нельзя спать… нельзя поддаваться!
Еще немного — и тело сдастся, порвутся уже истончившиеся нити — и останется только дух, золотая искра в красно-черном мареве… и возникнет под ногами тропа в Седую Долину…
Голод, жажда и побои могут сломить человека — не каждого и не всегда, но могут. Цепь и палка могут заставить повиноваться пса, но волка — никогда. Можно убить дочь Солнечной Крови, можно запереть ее в клетку и посадить на цепь, но рабыней ее не сделает никто и никогда. Тело еще живо, но это ненадолго. Только продержаться, только не позволить себе измениться — и тогда голод и боль сделают свое дело. Скоро уже станет все равно. Несколько шагов осталось. Всего лишь несколько шагов.
Хуже всего — запахи. И еще — шум, это бессмысленное гудение слишком резких голосов, слишком громкие звуки непонятной речи. Жуткая смесь запахов и звуков бьет больнее, чем все эти плетки и палки. Это глаза еще можно закрыть, а вот нос не прикроешь связанными руками, и уши не заткнешь.
Сколько дней? Она не считала и не помнила. Надо было бежать… со всех ног бежать, пока воины еще сдерживали их… пока наэ… наэнни, мамочка… рыча, в последнем усилии рвала клыками брюхо охотника… Почему отказали ноги, почему застыла тогда, скованная ужасом, до тех пор, пока не набросили сеть, пока не стало слишком поздно? Предательница… тварь…
— Что, Сус, не жрет?
— Не жрет, хозяин. И не пьет, — вздохнуло сокрушенно Старое Мясо.
— Не жрет — не пьет, — почти пропело другое Мясо, Умное, — Не жрет — не пьет… Этак она сдохнет!
— Сдохнет, хозяин. Хоть бы перекинулась — шкура была бы, а так и на живодерню не продать будет.
— Н-ну-у… — Умное Мясо подошло поближе и тоже вздохнуло, — На живодерню, конечно, не продать…
— Хозяин! А если магам продать? Для этих… ну, для опытов? У этих тварей, говорят, сердце золотое… может, проверить?
— Байки, — фыркает Умное Мясо, — Наслушался ты пьяного трепа, Сус. Помнишь, одного такого потрошили уже — много ты у него в кишках золота нашел? Не, маги на такое не купятся, не дурнее нас люди.
— Так, может, хоть трахнуть ее?
— Ну, ты еще козу трахнуть попробуй — или пробовал, а? — Умное Мясо хохотнуло, — Нет, с этим погодим. Ладно, давай опять на площадь. Хоть за погляд денег сшибем, все ж таки живая лисси. Эй, тварюга!
Это уже ей. Навязчивые звуки, мерзкие, какие-то скребущие, лезут в уши сами, заползают, проникают сквозь завесу, и не спрятаться уже, не отгородиться…
— Ты же меня понимаешь, оборотень, — Умное Мясо подошло совсем близко, присело рядом с клеткой, наклонилось, — Ну и воняет от тебя, солнечная! Ты меня слышишь и понимаешь. Думаешь, я позволю тебе вот так запросто сдохнуть? Надеешься переиграть меня, тварь, сбежать хочешь? Не надейся. Или будешь перекидываться, когда прикажут, и жрать станешь, и пить, — или я тебя продам. Знаешь, кому продам? Знаешь?
— Хозяин! А в городе-то темные! — Старое Мясо повизгивает, — Может, им девку продать? Они ж вроде своей богине жертвы такие приносят, девок режут? Ну, на алтарях?
— Может, и темным, — задумчиво цедит Умное Мясо, — Может, и правда, насчет девок…. Ну, тогда она и должна оставаться девкой, понял, Сус? Как потянет тебя на скотину — ищи себе козу! Ладно, может, кто и купит. Запрягай осла, Сус. Поехали на базар, скоро как раз народ попрет… Пока наш товар не протух и не завонял еще больше.
Ланх'атт ненавидел этот город всем сердцем, так сильно, что порой удивлялся, как до сих пор умудряется терпеть само его существование. Тиримис! Когда он произносил вслух это имя, с губ срывалось рассерженное змеиное шипение. Тиримис! Позор земли и бельмо на глазу Богини. Не радовали глаз ни ажурные стены дворцов, ни роскошь розовых садов, ни прозрачная вода фонтанов и бассейнов. Ароматы роз самых изысканных и редких сортов не заглушают вонь, пропитавшую здесь каждый камень, от воды отчетливо несет мочой. Голыми пятками противно становиться на яркие, битые молью ковры. Да еще и подгнившие фрукты, которые без остановки тащат в покои высокого посольства немые безъязыкие рабы. Безъязыкие, потому что языки им традиционно отрезают.
Чтобы не видеть подобострастных улыбок, увешанных разноцветными стекляшками музыкантш, Ланх'атт устало прикрыл рукой глаза.
"Кто, ну кто сказал смертным, что Черному Лорду по душе заунывный визг терзаемых инструментов, приторный запах роз и фрукты, присыпанные толстым слоем перца?" — думал темный. — "Узнал бы, самолично выколол глаза и отрезал уши недоумку!"
Черный Лорд предпочел бы раскаленному полдню прохладные осенние сумерки, а фруктам — оленью ногу, запеченную на походном костре.
А варварской музыке — ТИШИНУ!
По едва уловимому движению плотно сжатых губ Джен'нон догадался о невысказанном желании господина.
— Вон! — приказал он музыкантшам. — Убирайтесь!
Женщины перепуганной стайкой выскочили прочь из покоев. Их обязательно накажут, может, даже высекут. Таковы местные обычаи.
— Смертные утомили меня сегодня.
— Крикс опять торговался за каждый рэр земли?
— Немного же он выгадал, — ухмыльнулся Ланх'атт. — Я не умею торговаться.
Истинная правда. Черный Лорд отбирал то, что желал, особенно, когда видел перед собой слабого. Царь Тиримиса мог хоть из шкуры выскочить, хоть голос в крике сорвать, но темный эльф не уступил его требованиям даже в самых незначительных мелочах. Новая граница будет проведена там, где воины его армии…хм… армии Владычицы построили приметные издали пирамиды из отрубленных голов. Пленных эльфы не брали.
— Но меня беспокоит то, что они потихоньку укрепляют гавань.
— Это им не поможет, мой Лорд, — жестко улыбнулся Джен'нон.
Да…, не поможет. Когда они вернутся сюда через три Цикла, а по людскому счету примерно лет через десять, хитрый Крикс успеет издохнуть от своей срамной болезни, а его наследники передерутся за кривоватый, чудовищно неудобный трон и тяжеленную корону, натирающую уши шестому поколению царей. Ланх'атт и его воины не оставят на Диком берегу камня на камне. Ничего, что напоминало бы о четырехсотлетней экспансии незваных пришельцев с чужого континента. Богиня будет счастлива. Владычица тоже.
— И все же я хочу взглянуть на строительство.
— Крикс ни за что не допустит посольство в порт, — возразил Джен'нон.
— Кто собирается его спрашивать? Я пойду и посмотрю сам. Думаешь, они посмеют остановить Черного Лорда? — со скрытым вызовом спросил Ланх'атт.
— Принести кольчугу?
Вот! Именно поэтому Ланх'атт возвысил обычного сотника до личного каэлл'анэ. Приятно, когда рядом есть кто-то, кто понимает тебя с полувзгляда, кому не нужно повторять дважды.
— Обойдутся. Слишком жарко и чересчур много чести.
Двое ветеранов, несущих стражу у дверей посольства, понимающе переглянулись. Повелитель Ланх'атт никого и ничего не боится, тем более каких-то смертных.
Выбеленное солнцем белесое от жары полуденное небо куполом накрыло город, который пегим зверем залег меж двумя холмами, чтобы напиться из залива горькой приторно-соленой воды. Столбы пыли, смрад, мухи, крикливые люди, горы отбросов, чайки, стены глинобитных и саманных домишек, голопузые дети, собаки, потоки мочи, заборы, лабазы, сараи, козы… Зачем им столько тощих заморенных коз? Их невозможно есть, молока они почти не дают, только жрут траву, гадят и воняют, ничем не отличаясь в этом смысле от своих хозяев.
Ланх'атт, на голову выше самого высокого из обитателей Тиримиса, рассекал толпу, как горячий нож кусок масла. Завидев эльфа с черными волосами и глазами чернее безлунной ночи, в ослепительно снежно-белой рубашке, дети с плачем разбегались в стороны, женщины закрывали лица, мужчины отводили взгляды и расступались. Его имя давным-давно стало символом самого страшного зла. "Чтоб ланхатт тебя взял!" — говорили люди, кляня недруга. Священнослужители с амвонов храмов проклинали жестокого полководца темных эльфов, называя его прислужником Антипода. Но Антипод не покидал своих чертогов в Преисподней, он не водил беспощадных армий на людские города, стирая их с лица земли, не проливал реки крови и не спускал вниз по Вьяру караваны плотов, полных обезглавленными трупами, и не ходил во плоти по улицам Тиримиса — высокий, надменный, бессмертный и вечномолодой. Антипода, если разобраться, боялись гораздо меньше.
