– А что случилось-то?
– Да понимаешь, сержант, бабка Терентиха – она у меня на заметке, самогонкой приторговывает – пришла ни свет ни заря, говорит: «Умруны у меня в подполе!». Я зашел, а там… – Он делает паузу и почти шепотом заканчивает: – скребется кто-то. И крышку трясет. Изнутри, понимаешь? Я сундук надвинул сверху и айда в отделение звонить.
– Что за умруны такие?
– Хрен его знает. Это бабка так говорит. – Кобяков замолкает, достает «беломорину» и с чувством добавляет: – Дура!
Заворачиваем во двор. Высокие тополя качают ветвями-саблями с едва проклюнувшимися листочками. Пахнет стираным бельем, оттаявшей землей и борщом. Наверняка сейчас за окнами кухонь хозяйки варят, парят, жарят, готовя праздничные обеды. Эх, и угораздило же меня с этой командировкой…
Терентиха, щупленькая старушка в вытертой бархатной безрукавке и цветастом платке, сидит на скамейке у подъезда, сложив на крупных коленках морщинистые руки.
– Ну что, бабка, – зычно, начальственным голосом спрашивает Кобяков, – заходила? Чего там?
– Ой, милок, не заходила. Боюся я. – Старуха острыми глазками ощупывает меня, пытаясь понять, что за человека привел участковый, и повторяет: – Боюся…
– Бабушка, – стараюсь говорить как можно вежливее, – а что за умруны? Откуда вообще такое слово?
– От прабабки, милок, – с готовностью отвечает Терентиха. – Она, царствие ей небесное, всегда говорила: как анчихрист явится, из могил умруны подымутся и зачнут люд хрещеный поедом жрать.
Кобяков морщится:
– Так ты что же, бабка, решила, что явился твой антихрист?
– А как же, – старуха важничает. – Ясное дело, что явился. Умруны же полезли, вона как колотятся. Вы уж, милки, их угомоните, а?
– Угомоним, – киваю я, остро ощущая весь идиотизм происходящего. Наверняка в подполе у Терентихи окажется либо какой-нибудь проспавшийся алкаш, либо вообще собака, которую склерозная старуха сама накануне заперла там. Дурак участковый не решился проверить в одиночку, а я лишь попусту теряю время.
Входим в пропахший кошками темный подъезд. Старуха большим ключом отпирает дверь. В нос бьет жуткое амбре из смеси запахов нафталина, валерьянки, тряпичной кислятины и мочи. И еще я слышу звуки, мерзкие шкрябающие звуки, идущие из кухни.
Иду первым. Кобяков держится за мной. Краем глаза замечаю, что по лицу участкового течет пот. Надо же, какие пугливые милиционеры в Средневолжске!
Посреди загаженной кухни стоит пыльный коричневый сундук. Он то и дело вздрагивает от ударов снизу.
– Давай, – говорю Кобякову и берусь за ручку.
Вдвоем мы отодвигаем тяжеленный – камни в нем хранит Терентиха, что ли? – сундук в сторону. Крышка подпола закрыта деревянной вертушкой. Я наклоняюсь, поворачиваю ее – и тут крышка со страшной силой бьет меня по ногам. Кулем валюсь в угол.
Вообще-то я обычно сдержан на язык, но тут матерюсь безо всякого стеснения – что за хрень?!
А из подпола, неуклюже размахивая руками, лезут какие-то темные фигуры – одна, вторая, третья… Сильный запах свежей земли перебивает квартирные ароматы Терентихи. Старуха тоненько визжит. Кобяков что-то орет, пытаясь выскочить из кухни, но один из покинувших подполье людей хватает его за ногу.
Я поднимаюсь. Я зол. Сейчас вся эта бичва получит по первое число! Да и старухе достанется. Устроила, понимаешь, притон…
Мысли мои обрываются, сердце ухает в пятки. Я вижу лица тех, кто вылез из подпола. Это – не люди. Коричневая, серая, в пятнах, струпьях, язвах, кожа. Мутные, ввалившиеся глаза, распяленные немым криком рты, из которых течет бурая жижа. Умруны…
Ко мне тянутся скрюченные пальцы с длинными черными ногтями. Кобяков падает. Одновременно с этим затихает старуха – в нее вцепились и рвут на части. Кровь брызжет на пол, на газовую плиту, на открытую крышку подпола.
– По-омо-огите!! – в отчаянии вскрикивает Кобяков – и захлебывается, колотя каблуками в стену.
На меня бросаются двое. Я уже практически ничего не соображаю – голова отказывается мыслить, слишком невероятно и жутко все происходящее. Наверное, если бы я попытался пробиться к двери, меня ожидал бы тот же конец, что и старуху с участковым. Но тело срабатывает на автомате, отыскивая кратчайший путь к спасению – через окно, благо Терентиха живет на первом этаже.
Табуреткой выбиваю раму, сигаю в проем, проламываюсь через кусты и, только ощутив под ногами асфальт, понимаю, что спасся…
Бегу по Советской. Сердце барабаном стучит в ушах. Только что на моих глазах какие-то люди, скорее всего, беглые уголовники, убили милиционера. Убили зверски, как убивают дикие звери.
Я ничего не понимаю. Мне страшно. Кровь на стенах квартиры Терентихи, труп старухи, через который я перешагнул, а главное – оторванная голова Кобякова и алые струи, бьющие из обрубка шеи – все это никак не вяжется с весенним умиротворенным днем, с умытой улицей, с флагами, с по-прежнему доносящимися с площади радостными криками демонстрантов.
Врываюсь в дежурку, судорожно цепляюсь руками за край разделительного барьера.
– Э, ты чего? – удивленно смотрит на меня капитан Пархоменко. – Сержант?!
– Кобяков убит… – задыхаясь от быстрого бега, хриплю я. – Старуха тоже. Там такое… Т-рищ капитан… Их много!!
– Кого – «их»? – Побледнев, Пархменко торопливо проверяет наличие пистолета в кобуре и выходит из дежурки. – Да говори толком!
– Из подпола полезли! Уголовники, беглые… Много… – Я все никак не могу нормально вдохнуть, меня колотит. – Руки… Голову… оторвали!
– Пьяный, что ли?! – рявкает капитан и подскакивает ко мне. – А ну дыхни!
– Да трезвый я! Трезвый!
– Тогда чего плетешь тут, как…
Договорить он не успевает – неожиданно в дежурке гаснет свет. Гаснет он и в коридоре. И лампочки на пульте связи темнеют.
– Эт-то что за хрень? – неизвестно у кого спрашивает Пархоменко, перегнувшись через барьер, снимает трубку телефона и прикладывает ее к уху.
– Странно. Молчит.
Он пытается связаться с кем-то по рации, но в эфире только треск помех.
– Та-ак, – зловеще тянет капитан, сузив глаза. – Значит, сержант! Слушай мой приказ: вот тебе ключи от оружейки, она на втором этаже, найдешь, не маленький. Твоя задача – вооружиться и держать оборону до последнего. Понял? Не ссы, если это беглые уголовники – хотя откуда им тут взяться? – оружия у них наверняка нет, и ты легко отобьешься. Я – на разведку и за подмогой. Все понял?
– Так точно, – при слове «оружейка» я вдруг как-то мгновенно успокаиваюсь.
– Выполняй!
Сошки РПК сдирают краску с досок пола. Шаги на лестнице все громче. Слюна становится вязкой, и я с трудом сглатываю ее. Вот и все, мамочка, вот и все…
Нет, так не годится. Нужно успокоиться. Нужно вытереть эти чертовы мокрые ладони, перестать дышать открытым ртом, как рыба, и сосредоточиться на главном.
А что главное? Выжить? Победить? Нет. Это все из области мечтаний. Я видел, что сделали умруны с участковым Кобякиным. Какое уж тут «выжить»… Главное для меня в данный момент – РПК. Ручной пулемет Калашникова. Моя единственная надежда. Мой компас земной. Компас калибром 7,62 миллиметра. Он похож на обычный АКМ, только приклад поздоровее, ствол подлиннее и снабжен сошками. Ну, и рожок тоже больше, чем у «калаша» – на сорок патронов.
К оружейке ведет коридор в полтора десятка шагов. На такой дистанции обычные калашниковские пули со стальным сердечником изрубят в мелкий винегрет все, что попадется им на пути. Говорят, даже железнодорожные рельсы не могут устоять. Это хорошо. Это просто замечательно. У меня два снаряженных рожка. Если умрунов будет немного, шанс есть. Моя первостепенная задача – не торопиться. Не тратить патроны попусту.
Шаги все отчетливее. К топанью ног примешиваются какие-то шорохи, позвякивания, приглушенные голоса. Интересно, а умруны могут говорить? Не просто издавать звуки, не стонать, не выть, не мычать, как они мычали в квартире на Советской улице, терзая труп несчастного Кобякина, а именно говорить, общаться? Если могут – то о чем? О качестве земли в могиле? О запахах гробовых досок? О глазете и венках?
Господи, какая хрень лезет в голову! Все, спокойно, сержант! Соберись. До твоего последнего боя осталось всего несколько секунд.
Чтобы приободриться, тихонечко запеваю:
– «Последний бой, он трудный самый…»
Морщусь – песня звучит фальшиво, как призывы диктора на демонстрации. «Да здравствуют советские профсоюзы! Ура, товарищи!» Ни хрена не ура. К тому же у меня нет слуха и я не попадаю в ноты. До-ре-ми-фа-со-ля-си – господи, спаси!
На лестничной площадке второго этажа появляется темный силуэт первого умруна. Машинально передергиваю затвор. Из пулемета вылетает патрон и с костяным стуком скачет по доскам. Это все тоже от нервов. Я уже подготовил оружие к стрельбе. Подготовил – и забыл. Точнее, не забыл, а отвлекся на всякие глупые мысли о песнях и демонстрациях.
