– Это да. – Сосед опять пошевелил чем-то невидимым. – Летать – это, конечно, неплохо. Даже очень. А работать… Разве это – работа для меня? Ты ж понимаешь, Семён! – Он энергично потряс стиснутой в кулак передней лапой. – Дай сигарету.
– На, – сказал Семён бесцветным голосом, подбросив вверх ту, что держал в руках. Гарик поймал сигарету на лету, повертел перед глазами и сунул в пасть, моментально окутавшись облаком дыма.
– Я ещё и не такое могу! – горделиво заявил Гарик и неожиданно сменил тему. – Не, ну ты посмотри вокруг! Романтика, блин, какая! Красота вокруг! Ночь, улица, фонарь… – Он очертил мироздание широким жестом когтя.
– Аптека, – съязвил Семён.
– Какая, нафиг, аптека? Где ты тут аптеку увидел? В «Доме на набережной» ближайшая, кажется. Или за каналом, если напрямик лететь? Не помню…
– Это не я. Это Блок. Поэт такой. Известный.
– Не знаю такого.
– А что ты вообще знаешь? Ни в школе толком не учился, ни рекламы по ящику не смотрел… – пробормотал Семён, по-прежнему не отрывая взгляда от мотылька, порхающего уже над самым горлышком бутылки, валяющейся возле храпящего душили.
– Да ну её, эту школу! Уроки учи, за партой сиди, курить не смей… Что мне там вообще делать? – искренне возмутился Гарик. – У меня ж память эйдетическая, один раз гляну в книгу…
– И увидишь фигу. Луиша Фигу, – прервал Семён. – Всё это я уже не раз слышал: «Я то, я сё…» Грамотей ты у нас тот ещё. Как нынешний президент… одной американской страны. А скажи-ка мне, кстати, образованный друг мой Игорь Святославич… Ты хоть в курсе, как этого президента звать вообще, а?
– США, что ли? – переспросил Гарик.
Семён, злорадно ухмыляясь, кивнул.
– Как же это называется… Степь? Не, вроде не то… Пампасы? Прерия? – забормотал себе под нос экзаменуемый. – Саванна?
– На волю, на волю! В пампасы! – Семён расхохотался. – Эх ты, тушкан мексиканский… «У меня память абсолютная, эйдетическая!» Тьфу! – В запале позабыв о замечании, недавно сделанном Гарику, сам смачно сплюнул. В урну.
– Ну, это… Так то только на нужные вещи, – сконфуженно пробормотал Гарик, – а ненужными я голову не гружу. Как, кстати, его зовут?
– Буш. – Уже успокоившийся Семён покачал головой. – Да-а, Гарик, тебе в Америку самая прямая дорога. С такими-то знаниями… Тебя там через год сенатором сделают.
Мимо них опять бесшумно проплыл призрак Козьма. На этот раз со стаканами в руках. Семён вытащил ещё одну сигарету и принялся рыться по карманам в тщетной надежде найти запасную зажигалку.
– Сенатором? – задумчиво произнёс Гарик. – Не. К чему мне? Не в том дело-то…
– А в чём же?
– Вот ты, к примеру, о чём думаешь? О чём мечтаешь?
– О чём тут мечтать?! Мечты ему подавай! – неожиданно резко огрызнулся Семён. – Некогда мне голову всякой фигнёй забивать.
– А у меня, знаешь, есть мечта… – Гарик глубоко затянулся и пояснил: – Заветная.
– Ну? – Семён даже не попытался изобразить интерес. – Излагай, Чернышевский ты наш. Не томи…
– Ты только представь: лежу я у себя в покоях, кругом золото – ну там яйца, оклады разные, – а передо мной принцесса бродит, настоящая. Пыль с брюликов тряпочкой сметает. А ещё две в это время цацки примеряют… – Гарик с тоской вздохнул. – К показу готовятся.
– Да-а… – покачал головой Семён, – не дура у тебя губа, ой не дура… Это куда ж тебе надо влезть, чтоб всё было? Разве только в Алмазный фонд или Форт-Нокс какой…
– Какой-какой фонд? – с неожиданным интересом переспросил Гарик.
– Алмазный, – ответил Семён, пытаясь отыскать взглядом мотылька. Тот обнаружился быстро: какой-то домовой – кажется, из бригады деда Нафани – согнал насекомое с горлышка бутылки, валявшейся возле медведя, а саму бутылку аккуратно подобрал и унёс. Мотылёк взмыл повыше и зигзагами направился в сторону расположившейся на памятнике троицы. Постепенно приближаясь к Семёну и Гарику.
– А что в этом твоём Форт-Ноксе? – прикинув что-то на пальцах, уточнил Гарик.
– Золотой запас. США и чей-то ещё. Кажется, наш тоже…
– США, говоришь? О как!..
Семён, уже не раз наблюдавший подобную картину, разглядел, как шея соседа вытянулась во всю свою немалую длину. Сухо клацнули челюсти, и в воздухе закружилась пара белых чешуек. Семён грустно улыбнулся.
– М-м! – Гарик облизнулся. – Вкуснятина…
Семёна опять накрыла волна дыма. Не выдержав, он встал и, не слушая продолжавшего что-то увлечённо болтать Гарика, двинулся к памятнику. Мужики насторожённо наблюдали за его приближением.
– Огоньку не найдётся, уважаемые?
Огонек нашёлся сразу. Прикурив, Семён поблагодарил и заметил:
– Вы бы не сидели здесь на памятнике-то. На лавочке и удобнее, и урна, опять же…
– Вы хотите сказать, что это, – тот, кого называли Александром Сергеевичем, брезгливо потыкал в клубок арматуры, – памятник? И кому же ставят… э-э… такие памятники?!
– Жертвам репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию, – изо всех сил стремясь сохранить каменное лицо, ответил Семён. И, увидев на лицах абсолютное непонимание, вежливо пояснил: – Петухам. Очковым.
Оба мужика разом вскочили и принялись старательно стряхивать со штанов воображаемую грязь. Призрак тоже брезгливо отодвинулся. Не отказав себе в удовольствии понаблюдать за перемещением компании на лавочку, Семён побрёл обратно. Гарик, очевидно, так и не заметивший его кратковременного отсутствия, продолжал что-то вещать, размахивая догоревшим почти до фильтра окурком:
– …Вот я и думаю, а что, если…
Но узнать, что именно пришло в голову соседу, Семёну так и не довелось. Сверху раздался резкий, неприятный звук пейджера. Гарик, швырнув окурок на газон, завозился на своей ветке. На голову Семёну посыпалась труха.
– Вызывают? – спросил он, отряхиваясь. После чего поднял окурок и аккуратно переправил в урну.
– Ага, работа, блин… Ладно, после поговорим.
– Начальник! – Требовательный рывок за штанину заставил Семёна обратить внимание на подошедшего Кузьму Терентьевича, второго бригадира своей смены. – Иди работу принимай, мы участок закончили.
Словно подтверждая его слова, неподалёку загалдели. Послышался звук смачной плюхи.
– Что там опять у вас стряслось, Кузьма Терентьевич? - спросил Семён.
– Кажись, Онуфрия уму-разуму поучают. – Домовой прислушался. – Да, точно.
– Опять, наверное, бутылку заныкать хотел?
– А то что ж ещё… – пробурчал Кузьма Терентьич, досадливо махнув рукой. – Ладно, пойду - разберусь. И ты подходи тоже.
– Давай, Гарик, – сказал Семён, вставая, – до встречи…
Хлопанье крыльев над головой возвестило, что Гарик, как обычно забыв попрощаться, пошёл на взлёт. Семён проводил летящего дракона взглядом и отправился вслед за бригадиром к месту разборок. Проходя мимо соседней лавочки, он равнодушно скользнул взглядом по окончательно упившейся компании: призрак растёкся по газону бесформенным облачком тумана, остальные двое невнятно мычали в унисон нечто блатное. Из-под скамейки в лад похрапывал душили. Издалека и, кажется, откуда-то сверху до Семёна донёсся обрывок некогда популярной на просторах Европы песенки, безбожно перевираемой чьим-то смутно знакомым голосом:
– Если я в болоте от поноса не помру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
То будем вновь крутить любовь
Под фонарём с тобой вдвоём…
Семён энергично плюнул в урну, зачем-то махнул рукой и побрёл дальше, шаркая подошвами по асфальту.
Ночной полёт
Ночная Москва с высоты – по-над крышами, выше проводов, фонарей и ярко подсвеченных уличных растяжек – зрелище, доступное немногим. Город то темнеет провалами дворов и расщелинами переулков старого центра, то сияет вздымающимися высотками, то расстилается неровными полями крыш пятиэтажек… Некоторые, возможно, скажут: подсвеченные разными оттенками красного, от ярко-алого до мутно-багряного, облака, неоднократно наблюдаемые пилотами и – изредка – пассажирами воздушных кораблей, не менее красивы, чем зрелище внизу. И ошибутся. Нельзя сравнить несравнимое.
Ведь там, под твоим крылом, мелькают разноцветной россыпью ярких огней фонарей и реклам пустынные в этот час улицы. Лишь изредка по ним проносятся автомобили, визжа покрышками по мокрому асфальту, да спешат, нервно оглядываясь, по тротуарам одинокие запоздавшие прохожие. А здесь, над городом, встречные потоки заботливо поддерживают под крылья, и свинцово-серые тучи, грозящие привычным уже для мёрзлого апреля снегопадом, ещё не закрыли небо сплошным пологом…
Да, немало могли бы поведать птицы. Остальных – по крайней мере, людей – ограничивают земные запреты. Гарик, пожалуй, мог рассказать побольше, чем любая птица – исключая разве что попугая – но… Умело удерживая высоту, позволяющую не попасть в поле зрения радаров ПВО, лавируя между высотками и антеннами, дракон не замечал всех этих красот и чудес. Он мечтал. Просто мечтал.
Нет, что вы! – его мечты имели мало общего с той, что так привлекала Стёпку, артельщика славного парохода «Даёшь!». Какие, к чертям, «тысяча рубинов, тысяча алмазов, тысяча топазов»! До подобного Гарик ещё не опустился. Не влекла его и сгубившая Смога Ужасного бескорыстная любовь к сокровищам, на грудах которых столь приятно понежиться в сладкой дремоте. Отнюдь нет! Дитя своего времени, он и мечтал… м-м-м… современно.
