— Вы испугали меня! — Она вздрогнула. — Что-нибудь случилось?
— Не хочу пугать вас, но через несколько часов мы все можем оказаться на дне морском. Я ничего не скрываю от вас. За нами гонится военный корабль. И он атакует нас при первой же возможности. У нас нет никаких шансов оказать сопротивление. Сдаться невозможно. Приказ короля — уничтожать всех…
— А как же пленные? — Как она заметалась, бедняжка, как бабочка, прилетевшая на свет и обжегшая об свечку свои крылышки. — Какая бесчеловечность. Какая жестокость.
— Сударыня. — Я схватил ее за руку. — Позвольте мне открыть вам свою душу, если это не пугает вас. — Я грешен перед Богом… — Теперь главное не упустить инициативу…
— Что вы можете сказать мне, Вы, лишивший меня свободы, заточивший меня в заключение на этом корабле, полном грязного сброда, а теперь, как выясняется, отобравший у меня жизнь.
— Сударыня, я поступил так из любви к вам! Поверьте! Я увидел вас в… — Я запнулся. Откуда там шел этот корабль? — в порту… и забыл обо всем на свете. Я предал короля. Я гнался за вами как одичавший волк. Я хотел, мечтал вас похитить, и теперь плачу за это сполна.
— Вы… — Она учащенно задышала. — Как вы смеете?
— Клянусь вам! Я совершил преступление ради любви! Теперь, когда нам, возможно, осталось жить всего несколько часов. — Я начал целовать ее.
— Оставьте. Как вы смеете.
— Подумайте, любовь моя, вы, такая молодая, умрете, не испытав счастья, даже не зная, в чем оно состоит. Скажите, я неприятен вам?
— Пустите!
— Любовь моя! Поцелуйте меня всего один раз, прошу вас! Мне ничего не нужно больше в жизни…
Я уже чувствовал, что сопротивление ее ослабевает. Еще несколько виртуозных заходов и отступлений. Тонкий баланс между чувственностью и разумом. И вот оно свершается… О, сладостные мгновения. Они стоят целой жизни. О, Боже. Прости меня за грехи мои…
Солнце встает… Волны в этот час особенно красивы. Как же хочется курить… Это, возможно, последняя в моей жизни трубка. Хороший табак, ничего не скажешь.
Преследователи уже почти что на расстоянии пушечного выстрела. Сейчас начнется… Ну что же, — Я одеваю обтрепанный мундир и шляпу. — А все-таки, жизнь прекрасна! К бою!
* * *
— О, Господи, — я схватился за голову. — Как же хорошо проснуться в своей постели, в конце двадцатого века, в центре американской технологической цивилизации… — Сон никак не хотел отпускать меня. Все эти события, все чувства, настолько реальные. Даже этот корабль с наполовину прогнившими досками… Пит, конечно же, слугу звали Пит. Странный язык, во рту у меня стоял вязкий привкус…Я же только что коварно овладел женщиной… Бррр…. Что стало с ней? Нет, у меня, скорее всего, белая горячка. Неужели она наступает вот так, неожиданно… Все, бросаю пить, ни одного грамма. К чертовой матери…
Держался я около недели. Как нетрудно догадаться, любопытство взяло верх, и, придя в отдел вин, я задумчиво бродил между стойками, пока взгляд мой не остановился на бутылке японского саке.
Той ночью я был вознагражден — я оказался самураем, и сделать харакири было для меня делом чести… Акт вспарывания живота оказался теснейшим образом связан не только с религиозными традициями, но и с тонкой политической ситуацией и интригами, сложившимися при императорском дворе.
За последующие месяцы я побывал и в Голландии, и на просторах Швеции, и во Франции, и в Испании. Особенно мне понравился джин «Beefeater» — я нес службу в Тауэре и присутствовал при коронации короля Генриха. Я прожил десятки жизней в различных эпохах, кроме того выяснил, что многократное употребление одного и того же напитка вызывает многосерийные сны с развивающимся сюжетом. Например, Ямайский ром поведал мне, что соблазненная девушка все-таки погибла, а соблазнителю удалось спастись, и он еще несколько лет тосковал по ней. Затем герой моих снов продал часть награбленных драгоценностей, купил рабов, и основал прибыльную плантацию, женившись на худощавой даме с визгливым голосом. Увядшую эту даму я ненавидел, она пахла какой-то дрянью, носила платья с викторианскими оборочками, держала меня в железных рукавицах, запрещала курить, к тому же прибрала к рукам все финансы. Однажды, тайком совокупляясь с толстой рабыней, я вспомнил погубленную моей прихотью небесную красоту, и бессильно заплакал, не завершив начатого дела. Продолжать эту серию снов было бессмысленно, и больше рома я не употреблял.
Все это было увлекательно, но начало угрожать хроническим алкоголизмом, и я решил… Нет, не сходить к врачу. В Америке это бесполезно, если конечно, у вас не выросла лишняя нога, которую можно отрезать нехитрым хирургическим путем. Душевные же проблемы — это вообще конец света. Вами обязательно займется нервный господин неопрятного вида с дергающимся правым плечом и начнет расспрашивать вас о том, не трогала ли мама в детстве вашу пипиську, и не беспокоит ли это вас ночами, сублимируясь в воображаемых снах, а потом пришлет счет на десять тысяч долларов.
Так что, мне просто необходимо было переговорить с разумным человеком. Например, с дядюшкой своего старого знакомого, Михаилом Абрамовичем, бывшим известным Московским профессором по неврологии. В Калифорнии русский профессор занимался преимущественно ловлей форели в небольших озерах и горных реках, и в занятии этом преуспел.
Я сбивчиво рассказал Михаилу Абрамовичу о своих переживаниях.
— Хмм… Случай, конечно, непростой, — невролог задумался. Главное, бросьте пить. А в остальном, хмм, беспокоиться вам нечего. Вы, случайно, стихов не сочиняли?
— Сочинял, в молодости, — признался я.
— А романов?
— Грешил… — Тут уж я смутился окончательно, поскольку недавнее мое произведение разругали все, кому не лень.
— Ну, все понятно… Творческая натура, повышенная чувствительность, воображение… Простите за откровенность, когда вы в последний раз так сказать… Ну, скажем, были с женщиной…
— Эээ, — я смутился. — Прибавьте неделю к дате начала проведения эксперимента….Месяца два… Да что это вы опять со своими Фрейдийскими штучками, честное слово!
— Не стоит недооценивать половой фактор. Гормоны, знаете ли… Хотя, не исключено, что первоначальный импульс вызван определенным наркотическим, галлюциногенным веществом. Возможно, этим бразильским напитком…. Как там его?
— Но не может же наркотик так долго находиться в организме… — Я недоумевал.
— Это совершенно не обязательно, — Михаил Абрамович откинулся в кресле. — Достаточно было, хмм, всего один раз замкнуться определенным ассоциативным связям в вашем мозгу… Мой вам совет: отвлекитесь, выпейте валерианки, поезжайте отдохнуть, и, самое главное — не пейте водки!
— А почему именно водки? — удивился я.
— Да потому, что вы, батенька, вы даже себе не представляете, что вам может присниться. — Михаил Абрамович посмотрел на меня, проникновенным, и, как мне показалось, несколько смущенным взглядом.
Надо заметить, что я действительно ни разу не пробовал, какой эффект окажет на меня обычная русская водка. Во-первых, все больше тянуло на экзотику, про родину я и так все знал, а во-вторых, учитывая преимущественно исторический характер своих экскурсов, и будучи в школе отличником по истории России, я не ожидал от подобного эксперимента ничего хорошего. Меня бы непременно отвели на Лобное место, четвертовали, отрубили голову, убили, повесили, или, на худой конец, отправили бы во глубину Сибирских руд.
И надо же такому случиться, что буквально на следующий день ко мне завалился приятель, к которому накануне из России приехала теща. Родом теща была из Нижнего Новгорода, и привезла зятю в подарок какую-то особенную Волжскую водку «Экстра».
Я долго боролся с искушением, но запретный плод, как известно, сладок….
— Во здравие и при плохой погоде, — проникновенно окая декламировал мой гость, — вино на пользу организму пойти должно! Нижегородская, смородиновая!
Водка оказалась на удивление мягкой на вкус и не вызывающей никаких отрицательных эмоций в организме. Так, по крайней мере, мне показалось. На деле, это была подлинная бомба замедленного действия.
Заснув, я оказался на весьма грязной улице, уходящей в гору. Была весна, и подтаявший снег мутными ручейками стекал вниз. Домишки на этой улице были деревянными, все как один обветшавшими и покосившимися.
«Улица Гаражная, дом 4» — прочел я, затем зашел в подъезд, отпирая амбарный замок, висевший на покрашенной масляной краской железной двери. За дверью стоял деревянный письменный стол образца 30-х годов, покрытый остатками зеленого сукна с чернильными пятнами, наполовину разбитый телефонный аппарат с провалившимся циферблатом, и стул со вспоротой кожаной обивкой.
Войдя в дверь, я почему-то сразу же запер ее изнутри на все возможные засовы, потом кинулся к телефону, закурил «Беломорину», и, чертыхаясь, начал набирать номер.
