Почувствовав на себе взгляд Чудакулли, она повернула голову — и исчезла.
Более или менее.
Но он же, в конце концов, был волшебником. У него даже глаза заслезились от того, как она то появлялась, то исчезала.
Ах да, краем уха он слышал, что в городе видели зубных фей. Это, видимо, одна из них. Феи тоже люди, должны же быть у них выходные.
Тут его внимание отвлекло какое-то движение на столе. Мимо промчался Смерть Крыс, тащивший чашку арахиса.
Чудакулли повернулся к волшебникам. Декан так и не снял свою остроконечную шляпу, лицо его как-то странно блестело.
— Декан, тебе, похоже, жарко, — заметил Чудакулли.
— Уверяю, аркканцлер, мне приятно и прохладно, — возразил декан, в то время как с его бровей начал моросить мелкий дождик.
Профессор современного руносложения подозрительно принюхался.
— Тут кто-то жарит бекон? — осведомился он.
— Сними шляпу, декан, — посоветовал Чудакулли. — Сразу полегчает.
— Этот запах напоминает мне о Доме Взаимного Удовлетворения, что содержит госпожа Лада, — заметил главный философ.
Все с удивлением воззрились на него.
— Просто однажды проходил мимо, — быстро добавил философ.
— Эй, руноплет, сними-ка с декана шляпу, — велел Чудакулли.
— Уверяю…
Шляпа слетела с головы декана. Из-под нее вывалилось что-то высокое, жирное и такое же остроконечное.
— Декан, — произнес после долгой паузы Чудакулли, — что ты сделал со своими волосами? Они похожи на пику спереди и на утиную zhopa, простите мой клатчский, сзади. И все это к тому же блестит.
— Мамблмамблмамбллавандамамбл, — угрюмо пробормотал декан.
— Что-что?
— Я сказал, что это — лавандовое масло, — громко произнес декан. — Кстати, некоторые из нас считают такой стиль сейчас очень модным. Твоя основная проблема, аркканцлер, состоит в том, что ты совсем, совсем не понимаешь людей нашего возраста!
— Ты имеешь в виду… всех тех, кто на семь месяцев старше меня?
На сей раз декан замялся.
— А я о чем? — наконец выдавил он.
— Кстати, старина, ты случаем пилюли из сушеных лягушек не принимаешь? — поинтересовался Чудакулли.
— Конечно нет, они же для душевнобольных! — воскликнул декан.
— Ага, вот и я говорю…
Занавес поднялся, вернее, рывками сдвинулся в сторону.
«Рок-Группа» прищурилась в свете факелов.
Никто не аплодировал. С другой стороны, никто ничего не бросал, что по стандартам «Барабана» являлось сердечным приветствием.
Чудакулли увидел высокого кудрявого юношу, сжимавшего в руках нечто похожее на недоделанную гитару или побывавшее в жестокой схватке банджо. Рядом стоял гном с трубой, похожей на боевой рог. Позади, за кучей камней, сидел тролль с молотками в руках. Библиотекарь стоял возле — Чудакулли наклонился вперед — скелета рояля, установленного на пивные бочки.
Юноша, казалось, был парализован вниманием собравшихся.
— Привет… э-э… Анк-Морпорк… — неуверенно произнес он.
Эта долгая беседа, видимо, полностью его вымотала, и он начал играть.
Ритм был незамысловатым, на улице такой бы и не заметили, но затем последовала серия потрясающих аккордов, и… и Чудакулли вдруг понял, что аккорды ни за чем не следовали, потому что ритм никуда не исчезал. Но это невозможно! На гитаре так не играют!
Гном выдувал какие-то звуки из своей трубы. Библиотекарь опустил руки и явно наобум пробежался пальцами по клавишам.
Такого грохота Чудакулли слышать еще не приходилось.
А потом… потом… грохот перестал быть грохотом.
Это было похоже на ту чепуху о белом свете, которую постоянно несли молодые волшебники с факультета высокоэнергетической магии. Они говорили, что если смешать все цвета, то в результате получится белый, — полная чушь, по мнению Чудакулли, потому что каждый дурак знает: если смешать все оказавшиеся под рукой цвета, то получится зелено-коричневая грязь, даже отдаленно не напоминающая белый цвет. Но теперь он смутно начинал понимать, что они имели в виду.
Вся эта музыкальная грязь вдруг выстроилась, лишилась шума, и внутри ее возникла новая музыка.
Гребень декана задрожал.
Толпа пришла в движение.
Чудакулли внезапно почувствовал, что его нога притоптывает, и тут же наступил на нее второй ногой.
Волшебники подпрыгивали на стульях и выбрасывали в воздух почему-то только два пальца.
Чудакулли наклонился к казначею и что-то крикнул ему в ухо.
— Что? — не понял казначей.
— Я говорю, все сошли с ума, кроме тебя и меня!
— Что?
— Эта музыка!
— Да! Грандиозно! — Казначей замахал тощими лапками.
— Впрочем, по поводу тебя я не совсем уверен!
Чудакулли откинулся на спинку стула и достал чудометр. Стрелка дрожала как сумасшедшая, словно прибор не мог точно определить, есть ли в зале волшебство или нет.
Аркканцлер резко ткнул казначея локтем в бок.
— Это не волшебство! Это нечто совсем иное!
— Ты абсолютно прав!
Чудакулли вдруг показалось, что они говорят на разных языках.
— Я имею в виду, это слишком!
— О да!
Чудакулли тяжело вдохнул.
— Тебе не пора принять пилюлю из сушеных лягушек?
Из рояля повалил дым. Пальцы библиотекаря бегали по клавишам, как Казанунда по женскому монастырю.
Чудакулли обвел взглядом зал. Он чувствовал себя страшно одиноким.
Впрочем, был еще кое-кто, кого музыка не захватила. Губошлеп встал. Следом за ним поднялись его коллеги.
А потом они достали какие-то шипастые дубинки. Чудакулли знал законы Гильдий, а за соблюдением законов нужно следить. Иначе вся система управления городом рухнет. Эта музыка совершенно точно была незаконной — если на свете вообще существует незаконная музыка, то вот она. Тем не менее… аркканцлер закатал рукав и на всякий случай приготовил шаровую молнию.
Один из стражей Гильдии вдруг выронил дубинку и схватился за ногу. Второй закрутился на месте, словно получил удар по уху. На шляпе Губошлепа появилась вмятина, словно его треснули по голове.
Один слезящийся глаз Чудакулли все же сумел разглядеть, как зубная фея что было сил врезала Губошлепу по башке ручкой косы.
Аркканцлер был очень неглупым человеком, просто иногда он не успевал следить за событиями. Например, сейчас он никак не мог взять в толк, зачем зубной фее коса, — разве на зубах растет трава? Но потом молния вдруг обожгла ему пальцы, он сунул их в рот — и внезапно понял, что звучавшая музыка обрела новое качество. Очень странное качество.
— О нет, — пробормотал он. Шаровая молния выпала у него из рук и подожгла башмаки казначея. — Она ведь живая.
Чудакулли схватил пивную кружку, одним глотком осушил ее и поставил мимо стола.
Клатчскую пустыню, в том числе и ту ее область, через которую шла пунктирная линия, ярко озаряла луна. Лунного света доставалось поровну обеим сторонам, но людей, подобных управляющему делами Гильдии Музыкантов, такое положение дел не устраивает.
Сержант пересек утоптанный песок плаца. Наконец он остановился, присел и, сунув в зубы сигару, чиркнул спичкой обо что-то, торчавшее из песка.
— ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, — произнесло что-то.
— Ну как, солдат, довольно? — спросил сержант.
— ДОВОЛЬНО ЧЕГО, СЕРЖАНТ?
— Два дня на солнце, без пищи, без воды… Ты, должно быть, обезумел от жажды, готов молить, чтобы тебя откопали, верно?
— ДА, ПРИЗНАТЬСЯ, ТУТ СКУЧНОВАТО.
— Скучновато?
— БОЮСЬ, ЧТО ДА.
— Скучновато?! Тут не скучают! Это же знаменитая Яма! Она должна быть ужасной физической и душевной пыткой! Через день ты должен превратиться в… — Сержант незаметно заглянул в шпаргалку на запястье. — В неистового безумца! Я весь день наблюдал за тобой! Но ты ни разу не застонал! Я не мог оставаться в своем… этом, как его, таком месте, где обычно сидишь с бумагами и всем прочим…
— В КАБИНЕТЕ.
— …И спокойно работать, пока ты находишься здесь! Даже я не мог этого вынести!
Костлявый Билл поднял взгляд. Он понял, что пришло время проявить некоторую вежливость.
— МИЛОСЕРДИЯ… УМОЛЯЮ… — пробормотал он.
Сержант облегченно расслабился.
— А ЭТО ОБЫЧНО ПОМОГАЕТ ЛЮДЯМ ЗАБЫВАТЬ?
— Забывать? Да человек обо всем забывает, когда его сажают в… в эту, э-э…
— В ЯМУ.
— Да! Вот именно!
— СЕРЖАНТ, МОГУ Я ОБРАТИТЬСЯ К ТЕБЕ С НЕБОЛЬШОЙ ПРОСЬБОЙ?
— Да?
— ТЫ НЕ ПРОТИВ, ЕСЛИ Я ПОСИЖУ ЗДЕСЬ ЕЩЕ ПАРУ ДЕНЬКОВ?
Сержант открыл было рот, чтобы ответить, но тут из-за ближайшей дюны налетели д'рыги.
— Музыка? — переспросил патриций. — Ну-ка, расскажи поподробнее.
Он откинулся на спинку кресла и принял позу, подразумевающую внимательное слушание. Что-что, а слушать он умел. Патриций создавал своего рода ментальную дыру, жадно засасывающую в себя каждое слово. Человек готов был рассказать ему что угодно, лишь бы нарушить эту жуткую тишину.
