Щавель не стал спорить. Шаткое положение зверя легко было понять.
— Лучше сообщить в полицию, — предложил он. — Такому полицейскому чину, который принимает решения, чтобы дело не затянулось.
— Сей момент! — вскричал Манулов, торопливо поднялся и вот уже был у дверей. — Господа, я ненадолго.
— Угощайся, сынок, — у старого лучника ещё не усвоился обед, так что на яства шеф-повара Тырксанбаева не налегал, зато охотно попотчевал сына. — Сдаётся мне, в ближайшие дни поесть толком не получится.
Манулов вернулся в сопровождении жандармского офицера, не сильно обрадованного обещаниями поймать террориста.
— Капитан Копейкин, мой друг, — представил спутника Манулов. — Ввиду отсутствия иных сил быстрого реагирования предлагаю присоединиться, господа, и проследовать к месту обитания злодея. Мы будем совершать гражданский арест!
На лице капитана Копейкина читались скука и сожаление о потерянном времени. Он пересчитал волонтёров и с достоинством уведомил:
— Я сейчас приведу экипаж. Обождите, господа.
Когда он удалился в сопровождении Манулова, Щавель поинтересовался у сына:
— Что за дикая куртка на тебе?
— Да так, барышня подарила, — с легкомысленностью необычайной бросил парень, будто принимать подарки от влюблённых дев было для него в порядке вещей.
Щавель присмотрелся к сыну, затем к обновке повнимательнее.
— Рукав креативные модельеры оторвали или крысокабан погрыз?
— Крысокабан… Ты откуда знаешь? — чуть не подавился молодой лучник.
— Очевидно же, — в свою очередь не понял старый лучник.
Сидели, ждали. Карп испытующе разглядывал Жёлудя, как человека совершенно незнакомого, но важного. Щавель тоже призадумался и, наконец, спросил:
— Чем ты таким особенным накормил с утра своего Хранителя?
— Ничем, — пробубнил набитым ртом Жёлудь, налегая на духмяный белдеме.
— Ты его вообще кормил?
— Забыл, — признался парень.
— Вернёмся, покорми как следует. Он сегодня тебе выдал невиданно щедрый аванс.
«Знать бы, к чему такой задаток», — подумал про себя Щавель, подзывая полового и расплачиваясь.
Проголодавшийся парень успел расправиться также и с шужуком под сорпу с курдючным жиром, воздав должное остаткам кумыса, когда вернулся Копейкин.
— Экипаж подан, — известил он. — Прошу пожаловать, господа.
Удивительный паровой экипаж ждал напротив входа. Был он пригнан от отеля «Метрополь» и предназначался для развоза подгулявших купеческих ватаг. Чудо инженерной мысли и мастерства металлообработчиков двигалось без помощи лошадей! Там, где у всякой нормальной повозки крепились оглобли, размещался длинный паровой котёл и топка с трубою, увенчанная закопчённой короной, из которой исходил серый дым. Отполированный тёмно-вишнёвый капот украшали медные завитушки, начищенные так, что огнём горели. Отгороженные от пассажиров высокой застеклённой рамой, сидели в техническом отделенье извозчик за круглым штурвалом слева и кочегар справа, вооружённый поленницей лучших берёзовых дров. За рамою, как в шикарном ландо, были установлены пассажирские диваны, отчего сидящие впереди ездоки ехали спиной вперёд и оказывались обращены лицом к сидящим сзади, а между ними оставалось свободное пространство для размещения багажа или одного-двух рабов. В тылу повозки на рычажной раме покоилась в сложенном состоянии кожаная крыша, коя могла быть поднята в любой момент для защиты от дождя и снега, либо для сокрытия от посторонних глаз творящихся в салоне непристойностей.
— Каков шмаровоз! — только и сказал Карп.
Пассажирские диваны были рассчитаны на купеческие чересла, оттого на каждом безо всякого стеснения усаживались четверо ездоков среднего размера. Группа захвата разместилась в лохани парового экипажа величиною с гарный фургон под шестёрку волов, на коем рассекают по степям изобильные товарами прасолы. Отлов Манулов склонился к медному рожку, вделанному в стенку салона.
— Любезнейший, двигай на Часовую улицу, да с ветерком.
— Бу сде, — продудел в ответ голос из рожка.
Манулов откинулся на спинку дивана и залихватски подмигнул спутникам. Мол, сейчас начнётся! Участие в гражданском подвиге, движухе государственной важности, равно как случай удивить гостей разъездом в новомодном экипаже — всё тешило звериное самолюбие. В голове издателя начала проклёвываться идея нового сериала, которую в самое ближайшее время следовало обсудить с надсмотрщиком по отделу детективной прозы.
Извозчик двинул рычаг переключения отсечек парораспределительного механизма, нажал на педаль и удивительная повозка тронулась с места, плавно набирая ход. В отличие от конного экипажа, гремящего подковами и ободьями, машина работала беззвучно, так что разговаривать можно было не повышая голоса. Распугивая пешеходов, забредавших с тротуара на проезжую часть, извозчик вырулил на проспект и прибавил скорости.
Поскрипывая на поворотах передними амортизаторами, экипаж домчал на Часовую с такой быстротой, что Жёлудю даже помнилось успеть к началу представления. Пара пустяков схватить китайца, перевернуть вверх дном комнатёнку (в том, что она ничем не отличается от нюриной норы, Жёлудь не сомневался) и быстро отвезти задержанного в околоток, расположенный в центре города, откуда до цирка рукой подать.
Машина остановилась посреди улицы напротив трёхэтажного корпуса из красного кирпича с вывеской «Машины и механизмы. Мастерская, ремонт, техобслуживание» с магазином внизу, цехом, где эти самые машины и механизмы изготавливают, выше, а на самом верху, должно быть, жили рабы и бессемейные мастеровые. Рядом стоял полукаменный двухэтажный дом, в котором располагалась часовая лавка с кокетливой надписью на витрине «Ohne Mechanismus. Изящные часы и будильники».
— Куда далее, сударь? — с рафинированной учтивостью осведомился капитан Копейкин.
— Сюда, — Жёлудь указал на проулок между приметными домами. Он их запомнил и представлял, куда выведет кривой проход.
По указу Копейкина экипаж развернулся, причалил к тротуару и остался ждать, обтекаемый гулящими народными массами. Для придания операции окончательно законного статуса капитан зацепил городового в белых перчатках, вооружённого дубовой драчною палкой, и группа захвата ринулась на подвиги.
Протоптанная по газонам дорожка вывела к знакомому палисаду в глубине дворов Слесарного переулка, за которым кривился уркаганской хавирой пролетарский барак. Только сейчас Жёлудь узрел, насколько он уродлив, и от накатившего омерзения парня аж передёрнуло.
Для усиления городовой привёл из дворницкой пару гастарбайтеров с черенками от лопат и медными номерными бляхами, символизирующими преданность великомуромскому муниципалитету.
— Как звать жильцов, у которых остановился китаец? — уточнил Копейкин.
— Вагины, — повторил Жёлудь.
Капитан направил дворников под окна сторожить, чтобы не выпрыгнул шустрый ходя, и повёл отряд гражданской бдительности на приступ цитадели неблагонадёжности.
В коридоре со скрипучими половицами было не подкрасться, да скрытности и не требовалось уже. Городовой постучал в дверь, на которой мелом было написано «№ 3». Отворила старуха. В потёмках за ея спиной, образованных висящим на верёвках детским тряпьём, проглядывалась разобранная кровать, колыбелька и нечистый стол. Само же обильное население комнаты не обозначало своего присутствия, должно быть, шарилось на свежем воздухе.
— Вагина? — спросил старуху Копейкин.
— Вагины в четвёртой, — неприветливо отозвалась старуха и воззрилась на полицейскую форму как неперекредитованный манагер на коллекторов.
— Извольте пройти с нами в качестве понятой, — пригласил капитан, и старуха подчинилась, закрывая телом проём и притворяя за собою дверь так, чтобы показать враждебным пришельцам минимум внутренностей жилья.
— Добудьте ещё понятых.
Городовой метнулся к квартире номер два, но там не открыли, и тогда он привёл окосевшую Нюру.
Жёлудь сделал морду кирпичом, по-эльфийски надменно отвернулся. У Нюры тоже хватило ума не показывать, что они знакомы, но старуха узнала куртку и сделала выводы.
— Шшалава! — прошипела она.
— Заткнитесь, бабушка, — беспечно пульнула в ответ Нюра и вперилась на гостей блуждающим пьяным взглядом.
Набрав необходимое для соблюдения буквы закона количество понятых, капитан Копейкин сноровисто извлёк из кобуры щёгольский никелированный револьвер, постучался. Открыла высокая и немного сутулая баба с кувшинным рылом, годов изрядно за полтос. Её изжёванное жизнью лицо украшал глубокий шрам над правым глазом, вздёргивающий бровь вверх и придающий морде выражение вечного удивления. Тёмные глаза, в молодости освещавшие лицо, под гнётом тягот приобрели тревожно-грустное выражение покорности сильной руке, как у большинства женщин в пролетарском районе, однако статью тётка выделялась из массы здешних и вела происхождение явно не отсюда.
