— Круть, — Нюра выпустила вверх толстую струю дыма. — Чего у нас делаешь?
— Да так, — смутился Жёлудь. — Дела…
Нюра обиделась, хоть и не рассчитывала, что парень вывалит всю подноготную.
— Знаешь, почему в Муроме рабы в бане не парятся? — задала она гостю бородатую загадку, чтобы сменить тему.
— Почему? — опешил Жёлудь.
О таких традициях Великого Мурома ему не доводилось задумываться. Возможно, обычай, сложившийся под сиюминутным влиянием давнего казуса, не имел рационального объяснения вовсе.
— Это ты ответь почему.
Молодой лучник задумался. В школе он не был в числе успевающих. Читал плохо, оттого науки давались с большим трудом. И сейчас, когда они могли пригодиться, шестерёнки в голове проворачивались со скрипом.
Перебрав варианты, он выдавил наиболее, по его мнению, вероятный.
— Чтобы не запомоить баню своим нечистым присутствием. Наверное, даже баню не как конкретное здание, а саму идею бани как умопостигаемую вечную сущность, составляющую трансцендентный мир истинного бытия. В онтологическом понимании, — добавил лесной парень.
— Потому что ошейник обжигает! — засмеялась Нюра грудным смехом довольной женщины.
Уже не понимая, как она раньше казалась такой похабной, и дивясь этому, Жёлудь потянулся к ней, но шум снаружи окатил ушатом ледяной воды. Парень слетел с кровати, отогнул занавеску, прильнул к окну. Из-за угла, будто выброшенный пружиной, выметнулся китаец в рубахе коробейника. На бегу подпрыгнул, оттолкнулся ногой от дерева, перелетел через палисад и вмиг был возле барака. Пронёсся под окнами. Хлопнула входная дверь, проскрипели половицы за стремительными шагами. В середине продолины отворилась и закрылась комната. Из-за угла выбежал дворник, полицейский и всполошенные граждане. Засуетились. Не найдя преследуемого, завертели головами, разбежались кто куда вдоль ограды, не догадываясь его преодолеть ввиду отсутствия сноровки. У них даже мысли не возникло перескочить забор подобно легконогому ходе.
— Чего подсекаешь? — заинтересовалась девка, не дождавшись объяснений. — Не боись, у меня не запалят, да мы не откроем, если что.
— У тебя тут какой-то летающий китаец живёт, — Жёлудь удостоверился, что ищут не его, и успокоился.
— У меня? — спьяну не врубилась Нюра. — У меня никто не живёт. Это у Вагиных угол снимают, давеча ходя как раз заселился. А у меня никого нет… Иди ко мне, милый.
— Ты знаешь, мне пора.
Погоня за окном протрезвила молодого лучника и недвусмысленно напомнила, что он чужой в этом городе. За избитых и покалеченных вполне могли придти и спросить. Утешало отсутствие на них ошейников — это значило, что рачительный хозяин не явится требовать компенсацию за испорченное имущество. Сами по себе вольные рабочие были мало кому нужны, а чутьё подсказывало лесному парню, что люди из этого района не пойдут жаловаться в полицию. Разве что сунутся в больницу, где будут отмалчиваться или врать о причинах увечья, а то и вовсе купят водки, промоют глаз и наложат самодельные повязки, обезболиваясь алкоголем до скончания выходных. В понедельник все пойдут на работу.
А на выходных прочешут район, выясняя, откуда взялся залётный пассажир и куда увела его Нюра.
Жёлудь похватал разбросанные шмотки и принялся облачаться.
— Уходишь… — девка лежала, наблюдала, затем через силу поднялась, плеснула в стакан джина, дерябнула, запила из ковша — кружка уже давно опустела. — Бросаешь меня?
Жёлудь забуксовал. От бабской придури иммунитета у него не было.
— Нет… Да ты что… Не бросаю я, — залепетал он, не находясь, как правильно ответить.
Девка расхохоталась.
— Не меньжуйся. Ты всё правильно сделал. Знаешь, я тебя обожаю. Рахит такая падла по жизни. Да и Хомут бычара конченый. Ты молодчага, — она обняла Жёлудя, протяжно и сладко поцеловала в губы, оторвалась, отворила шкафик. — Вона, надень, чтоб на раёне не признали, а то действительно проблемы возникнут.
На свет появилась видавшая виды куртка из толстой кожи на басурманской застёжке-молнии. Принимая дар, Жёлудь немало изумлялся щедрости голодранцев, не понимая, что люди, которым самим надеть нечего, чаще всего оказываются наделены сим достоинством.
— Что это у неё рукава нет? — позабыв, что дареному коню в зубы не смотрят. Жёлудь потрогал обрывки возле правого плеча.
— Крысокабан погрыз, — беспечно выдала девка. — Батина куртка, кровь я замыла. Да он не в ней умер, надевай, не бойся.
— Я и не боюсь, — после этих слов у Жёлудя назад хода не было.
Куртка сама взлетела на плечи. Жёлудь сразу почувствовал себя защищённее, процентов на двадцать.
— Вот так, застёгивайся, — Нюра вдела молнию в замок, застегнула до горла, отошла, полюбовалась, подбоченилась. — Сидит как влитая. А ты классный пацан! Я бы за тебя замуж вышла, зуб даю.
Жёлудь опять стушевался. Девка крутила им как хотела. Скажи она сейчас остаться, он бы остался.
— Не ссы, не захомотаю.
Пролетарские шутки были ему внове, но не показались обидными. Он даже находил в них определённое вульгарное очарование.
— Пойду я, — пробормотал он. — Не прощаемся.
— Ладно, пока, — великодушно отпустила его девка и добавила старинную формулу расставания: — Созвонимся.
На Жёлудя вдруг накатило что-то из глубин родовой эльфийской памяти.
— Я ещё вернусь, — неожиданно для себя пообещал он.
«Вот я дурак», — тут же устыдился молодой лучник.
Девка погрустнела. Видно, явственно представила остаток дня, проведённый в барачной клетушке наедине с бутылкой, полный тоски и бабьего одиночества.
— Ну, заходи, — с сомнением пригласила Нюра. — Я сегодня и завтра дома, в понедельник на фабрику. Ты у нас долго пробудешь?
— Точно не знаю, — пожал плечами Жёлудь. — Может, ещё задержусь.
Девка смачно поцеловала на прощанье. У парня аж голова закружилась, и выбирался он с квартала как в тумане. Впрочем, шёл верно. На улице Часовой, обильно украшенной вывесками с циферблатами и стрелками, спросил, как пройти к центру. Подвыпивший работяга дружелюбно растолковал, нимало не подивившись на обкусанную куртку, из чего Жёлудь сделал вывод, что сам стал похож на пролетария. Огорчаться или радоваться сему, было неясно.
Следуя в указанном направлении, Жёлудь быстро вышел на знакомый угол улицы Эксплуатационной и Куликова, за которой начинался фешенебельный центр, и поспешил верной дорогой. В кармане лежал цирковой билет, а часы Даздрапермы Бандуриной намекали, что парень не только успевает на представление, но и волен потусоваться.
В центре улицы были заполнены народом, и народ казался до крайности возбуждён. Всюду сновали жандармы и полицейские. Жёлудь вертел головой, ничего не понимая.
«Всегда по выходным так заведено? — поражался он бешеному темпу Великого Мурома. — Вот это город! Так жить — сбрендить можно».
Нервозное настроение снующих масс, быстрые, исполненные подозрения взгляды, торопливые разговоры, которые вели не стесняясь прямо на ходу, угнетали лесного парня. Захотелось забиться под крышу, передохнуть, обдумать щедро выданные с утра плюшки, пересидеть до начала циркового представления. Ориентируясь не столько по вывескам, сколько по запаху, Жёлудь оказался возле гламурного кабака.
«Зачем отказывать себе в приятных мелочах? — мысль, поражающая новизной и яркостью, пришла в голову сама, Жёлудь её не звал и даже не подозревал о ея существовании. — Зайду в „Жанжак“, выпью кофий, ведь я этого достоин!»
Цирковой билет в кармане придал самоуважения. Жёлудь проследовал за компашкой расфуфыренных молодых людей, стараясь казаться своим среди чужих. Пафосное заведение мигом огорошило лесного парня. С первого взгляда стало понятно, что мест нет. Питаясь крохами надежды, парень выискивал столик, куда можно было бы присоседиться, но все столы плотно обсидели.
— Что ты тут делаешь, сынок? — родной голос, от которого чувство восхищения собой сжалось в груди в ледяной ком и стремительным домкратом рухнуло в желудок, вернул парня с небес на землю, так что Жёлудь смог только вытаращить глаза и вытолкнуть совершенно бессмысленную фразу:
— А ты?
Глава шестнадцатая,
в которой господа с активной жизненной позицией осуществляют гражданский арест
— Чёртов ниндзя! — упоминание о летающем китайце привело Манулова в высочайшую степень активности. — Мы знаем, где скрывается убийца. Надобно немедля известить об этом Велимира Симеоновича.
Щавель отнёсся к инициативе скептически.
— У мэра сейчас дел полно без нашего участия.
— Я всё равно прорвусь к нему на приём! — Манулов выживал в столице как мог, используя любой шанс доказать властям свою полезность.
Щавель не стал спорить. Шаткое положение зверя легко было понять.
