Ознакомительная версия.
Радость и упоение евреев, теми же обстоятельствами поднятых до небес, представить нетрудно… Будь их воля, меня бы в сей же день почётно занесли на страницы Торы как пророка и благодетеля израильтян. Советы многомудрого Моисея, донесённые слуху моему пожилым реббе, действительно дали возможность овладевания Гродном и полного его подчинения российскому закону! За что отдельное спасибо прапрапрапрадедушке…
А наш путь лежал, согласно предписанию командования, на Ганьондз – тоже тот ещё городишко.
* * *
Я определил поход на день завтрашний, давая партии полноценный отдых с крышей над головой и горячим питанием. Сам же, отужинав, уселся на краешек постели своей в новом устремлении схватить Музу за крылышко да сложить подобающий стих о прекрасной польке, согревавшей эти простыни прошлой ночью…
Сначала как-то не особенно всё складывалось, рифмы заезженные, и музыкальность слога уж не та, а потом ничего, покатило:
Унеслись невозвратимые
Дни тревог и милых бурь,
И мечты мои любимые,
И небес моих лазурь.
Не глядит она, печальная,
На пролёт надежд моих.
Не дрожит слеза прощальная
На ресницах молодых!
Вот такой пролёт-с… Ведь в самом деле, могла бы прийти и попрощаться. Просто так, короткого знакомства ради, без каких-нибудь там локонов в конверте и прощальных писем, спрысканных духами. Или папочка уже не пускает?
Но только мысли мои сосредоточились на печальственности сиих умозаключений, как некий шорох за спиной заставил меня бодро и высоко подпрыгнуть. Жизнь партизанская не прошла даром, а с покорённым неприятелем всегда надо держать ухо востро…
Однако же, оборотясь с двумя пистолетами на взводе и кабардинской шашкой в зубах, узрел я вполне безобидственную (и не лишённую приятности) картину. На меня в упор глядели миндалевидные зелёные глаза ярко выраженной блондинки! Откуда она взялась и зачем пряталась под кроватью, я уже не спрашивал – обезоруживающая улыбка красавицы не оставляла и тени сомнений в её намерениях.
Во-первых, как она была одета – никак… В том самом смысле! Выползла из-под кровати в костюме прародительницы всех женщин Евы и даже без тапочек. Во-вторых, она ничего не спрашивала, ни в чём не упрекала, а лишь, вытянув руки, шагнула ко мне с откровеннейшей прямолинейностью. Никакого оружия при ней не было, лицо узкое, но милое, фигура и сложение скорей аристократические. Правда, кожа, может быть, несколько бледновата, но… с чего ж тут особенно привередничать?!
Я отложил в сторону пистолеты, выплюнул шашку в ножны и, как положено в подобных случаях, проникновенно щёлкнул шпорами:
– Позвольте представиться, подполковник Ахтырского полка, поэт-партизан Денис Давыдов! Дивные погоды на дворе, не находите?
Она на мгновение замерла, приложила тонкий пальчик к губам, делая знак молчать, и нежно закинула прохладные руки мне на плечи. Я упоённо прикрыл глаза, расслабился и вдруг почувствовал себя… удушаемым!
Зеленоглазая прелестница с тем же невинным личиком внаглую душила меня в железных объятиях. Вы не поверите, силища у неё была, как у графа Орлова, останавливающего карету за колесо. Как я сопротивлялся… Обливаясь холодным потом, хрипя, сопя, вытаращив глаза и страшно скрежеща зубами… Но ей всё было нипочём! Уже гаснущим сознанием мне удалось на мгновение забыть о приличиях и с размаху врезать обольстительнице коленом в живот. Увы, она не дрогнула, не охнула и вроде бы даже ничего и не заметила.
Очи мои начал заволакивать розовый туман, краем уха я ещё уловил слабый шум в комнате, потом… хватка неожиданно ослабла. Холодные пальцы соскользнули с шеи моей, и я рухнул на колени, держась обеими руками за горло. Воздух проходил с трудом, всё мято-перемято, глотать больно, но ведь ещё жив, кажется? Что о-очень приятно…
Когда же я поднял глаза, взгляду моему представилась новая, не менее любопытственная картина: одна девица, одетая в чёрное мужское платье, оседлав другую (нагую и белую), старательно душила её серебряной толстой цепью! Я и не предполагал, что безобразная драка двух женщин может выглядеть столь привлекательно…
– Пся крев! – гневно выругалась достойная дочь Валицкого, великолепно дожимая противницу в партерной борьбе. – Иде до дьябля, тварына… Пан цел?
– Пан… э-э… жестоко задушен, но… как ни парадоксально, жив!
– То бардзо мило, – душевно усмехнулась юная полька, перешагивая через поверженное тело и подавая мне руку.
Помогая встать и усаживая меня на постель, Мартиша окончательно пояснила всю пикантность ситуации:
– То не дева, а злей дух – приколичка!
– Кто? – морщась от всё ещё побаливающего горла, переспросил я. – Отродясь ничего такого не слыхивал, приколистка какая-то…
– Приколичка! – поправили меня, укладывая на подушки. – Не шкодзи – она естм мертва! То погана тварына, ей повелел ксёндз, бо вы повинны на том, цо козаки в Гродне. Ксёндз накратко знае всю черну мощь… У ей страх только на сребро!
– А вы-то как узнали?
– От отца, та весть поправла ему наструй. Пан Давидовский еще зьле себе чуе?
– О нет, всё в порядке. – Я приподнялся на локте и нежнейшим образом запечатлел поцелуй на её маленькой ручке. – Но вы… вы… переоделись мужчиной, пролезли сквозь каминную трубу, дабы спасти бедного русского гусара? Вы рисковали жизнью, честью, всем…
– Нех пан запомни о тым, ниц не шкодзи, – наклоняясь ко мне и стряхивая угольную пыль с волос, еле слышно прошептала Мартиша.
– Как забыть? Как ничего страшного? Я никогда, ни-ко-гда вас не забуду, ангел мой!
– Коханей…
Всё, что было потом, тщательно скрываемо завесой природной гусарской скромности. Думаю, в ту ночь нас никто не подслушивал, а зря…
Наутро красавица-полька упорхнула, не пожелав принять от меня на память ничего, кроме маленького золотого образка Николы Угодника. Серебряную цепь, коей сразила она неведомую мне нечисть, я доныне вожу с собой. Почерневший труп убрали казаки, а наш отряд покинул неприветливое Гродно в то же утро.
Всю дорогу я был на редкость молчалив, не отзываясь на шутки и песни товарищей. Перед взором внутренним стояли синие глаза обворожительной спасительницы моей. И, кстати, «коханей» – по-польски значит «любимый». Так-то…
* * *
Переступя границы России в Тикогине и видя каждого подчинённого моего, награждённого минимум трижды, я крепко призадумался над нелепостью сего положения. Можно подумать, не я водил этих разбойников в атаки, не рисковал животом наравне (а зачастую и превыше всех!), не разрабатывал планы, полные редкостной тактики и стратегии, или не побеждал французов везде, где находил оных? Да уже за один Юхновский уезд, полностью укомплектованный пленным неприятелем, мне бы стоило поставить отменный памятник на центральной площади!
Однако же проблема заключалась в том, что, партизанствуя «по воле собственной», я не имел ни одного вышестоящего посредника, могущего рекомендовать меня к поощрению. То есть сам-то награждал всех без удержу, а вот меня не мог наградить никто. Кроме Кутузова, разумеется… О! Вот это был единственно правильный вывод, к которому я пришёл весьма своевременно.
Определившись с позицией, я уселся за бумагу и перо: «Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех думать об ином, как не об истреблении врагов несчастной Родины моей. Ныне я за границей, тут мода другая, без медалей на улицу хоть не выходи – собаки засмеют! Посему покорнейше прошу… нет, настоятельно требую… Нет, опять не так… в общем, тоже очень хочется поносить что-нибудь яркое! Так не соблаговолит ли ваша светлость прислать мне Владимира 3-й степени и Георгия 4-го класса. Если же таковых на складе в данный миг нет, то хотя бы пятьдесят рублей золотом – напиться с горя… Целую крепко! Всегда ваш, Денис Давыдов».
Ответ пришёл довольно быстро, курьер уже через два дня доставил мне пакет с обоими крестами и записью генерала Коновницына: «Получа письмо ваше к его светлости, мы долго смеялись и решили показать оное государю императору. Он тоже похихикал, но, признавая заслуги, труды и подвиги ваши, соизволил повелеть наградить вас запрошенными орденами. В чём вас с приятностью и уведомляю. Декабря, двадцатого дня, тысяча восемьсот двенадцатого года. Вильна».
Макаров ещё пожимал плечами, говоря, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без сомнения, получил бы и его. А я-то по наивности просто не осмелился требовать орден, который в те поры носим был исключительно генералами Остерманом, Раевским, Ермоловым, Коновницыным и Паленом!
Мы двигались к Сокорам, когда произошло последнее чудесное событие в истории нашего партизанства. Вся партия моя, общим числом в пятьсот пятьдесят сабель, была остановлена в чистом поле внезапной грозовой тучей, возникшей посреди небес при ясной погоде.
Ознакомительная версия.
