Без одежды и босиком, я прошел на кухню, закурил сигарету и присел на стул, удивляясь собственному спокойствию. Всего лишь пять минут назад в моих объятьях умерла любимая женщина, а я тут сижу и вполне рационально рассуждаю, пытаясь объяснить то, что произошло. Я сразу вспомнил, что именно мне напомнила та картина, в которой мы с Ириной стояли у клетки с рысью. Эта сцена была подробно описана в тексте нерушимого обещания, которое я, якобы, принес, чтобы сделать невозможным свое участие в секвенции трехсотлетнего безразличия. Называлось это «разделить хлеб с рысью и граспéссой с девятью серебряными браслетами». Не сомневаюсь, что на руках Ирины было надето ровно девять серебряных браслетов. Если бы я действительно принес нерушимое обещание, как считала Ирина, то должен был перестать дышать, приняв, осознанно или нет, участие в этом событии секвенции. Сейчас я сижу на кухне, живой и здоровый, а перестала дышать Ирина. Думаю, что она рассчитывала совсем на другой результат. Мне пришло в голову, что в последнее время мне очень не везет с женщинами. Припомнилась Оксана из поезда, потом я стал вспоминать женщину, которую любил до нее. Без труда вспомнил и почувствовал, что всё не так уж трагично. Оказалось, что мое предыдущее увлечение не оставило никакого неприятного осадка, и это давало определенные надежды на будущее. Я вернулся мыслями к Ирине и с удовлетворением ощутил, что единственное чувство, которое она у меня сейчас вызывает, это очень сильная неприязнь. Я почувствовал себя униженным и обманутым. Потом мне пришло в голову, что секвенция, вызвавшая трехсотлетний период безразличия, принесла мне напоследок удивительный подарок. Мало того, что я смог ощутить ее одновременно, как граспер и граспéсса, мне вдобавок полностью открылся рецепт этой секвенции. Я подумал, что, если бы мне удалось прожить триста лет, то после завершения периода всеобщего безразличия, смог бы сделаться обладателем рецептов любой секвенции, при свершении которой присутствовал.
Я почувствовал, что мне холодно, и решил что-нибудь на себя накинуть. Идти за халатом в комнату, где лежало мертвое тело, мне не захотелось. Поэтому я сходил в спальню, где надел джинсы и майку. Раздался звонок. Сначала я подумал, что это звонит телефон, потом сообразил, что звук совсем другой и доносится не из спальни, а из коридора. Я подошел к входной двери и спросил, кто там. Из-за двери раздался знакомый рычащий бас:
— Свои! Это я, открывай, Траутман!
Всё правильно, ведь Петров ошивался где-то по соседству, а не в своем Красноярске, как я предполагал. Я открыл дверь, но никакого Петрова там не оказалось. На пороге стоял незнакомый худой, очень высокий парень примерно моего возраста. Одежда на нем была на пару размеров больше, чем следовало, и висела мешком. Я попытался заглянуть за спину незнакомца, надеясь обнаружить там Петрова, но юноша вдруг прорычал знакомым голосом:
— Старых друзей не узнаешь, Траутман? Так и будешь меня в коридоре держать?
Это действительно был Петров. Помолодевший лет на пятьдесят-шестьдесят, но всё равно очень узнаваемый. Мы уже больше часа сидели вдвоем на кухне, а мне всё не удавалось свести воедино в общую картину разрозненные кусочки мозаики последних событий. Когда, наконец произошедшее со мной за два последних года более-менее прояснилось, я вынужден был признать, что даже не мог предположить, что существуют люди, настолько коварные, как мой старый, а ныне молодой приятель.
Первым делом, войдя на кухню, Петров поинтересовался, есть ли у меня водка. Не дожидаясь ответа, он уверенно подошел к холодильнику и быстро вернулся к столу, неся в одной руке прозрачную бутылку и банку маслин в другой.
— Смотрю, ты здесь здорово ориентируешься, — подозрительно сказал я. — Приходилось уже тут бывать?
Петров тихонько прорычал что-то в ответ, не отрываясь от важного дела — он жевал маслину и разливал водку в две большие рюмки, которые успел принести из бара.
— Ну что, Траутман, давай выпьем за то, что всё так удачно закончилось, — предложил Петров.
— Я же тебе уже рассказывал о своих сложных отношения со спиртным, — отказался я.
— Всё позади Траутман. Теперь ты можешь напиваться до поросячьего визга, а наутро, как положено приличному человеку, страдать лишь сухостью во рту и головной болью.
— Вот уж радость великая, — меланхолично сказал я. — А собственно, почему ты так считаешь?
— В качестве побочного эффекта ты приобрел абсолютное здоровье, — охотно объяснил Петров. — Конечно, это не навсегда, и лет через пятьдесят придется что-нибудь предпринять, но время пока есть.
— Про побочный эффект я, допустим, понял. А какой эффект основной?
— До тебя не дошло, что ли? — удивился Петров. — Теперь любую секвенцию ты сможешь читать, как открытую книгу.
— Ага, лет примерно через триста.
— Нет никакой трехсотлетней заморозки. То есть, наверное, она существует, но мы выполнили совсем другую секвенцию. Чувствуешь, какая жизнь для тебя начинается?
Он одним глотком выпил водку и тут же снова наполнил свою рюмку.
— Дорвался, старый абстинент — неодобрительно заметил я, — сейчас по-быстрому допьешь бутылку и поедешь к девкам?
— Траутман, — осуждающе прогудел Петров, — какие девки? Я же женатый человек, у меня молодая красавица жена.
— Интересно, а как ты собираешься объяснить красавице жене, что тощий молокосос и престарелый муж — одно и то же лицо?
— Но ты же меня признал? — рассудительно возразил молокосос.
— А как ты планируешь вступить во владение своим многочисленным имуществом? — боюсь, что в моем голосе ехидство было выражено довольно отчетливо, — ты уверен, что тебя пустят на порог собственного дома?
— Не волнуйся, Траутман. Кое-какой опыт по этой части у меня есть.
Я не сразу понял, что имеет в виду Петров. А когда, наконец, сообразил, все предыдущие чудеса начали казаться довольно незначительными.
— Ты хочешь сказать, что проделываешь этот фокус не в первый раз?
— Ну, не именно этот фокус, — Петров с удовольствием разжевал и проглотил еще одну маслину. — Конкретно этот фокус можно будет повторить лет примерно через шестьсот. Есть основания полагать, что у нашей секвенции именно такой период безразличия.
— Подожди, я правильно понимаю, что медведям эту секвенцию подбросил именно ты?
— А кто же еще? Я и подбросил.
— А зачем, для чего ты привлек к этому медведей? Чего ты не мог бы выполнить сам, без их помощи?
— Во-первых, в секвенции, как ты заметил, принимают участие четыре граспéссы. Причем одна из них должна добровольно принести себя в жертву. Кроме того, у меня не было драконьей крови, а у них была.
— А откуда ты узнал, что у медведей есть драконья кровь?
— Мне об этом сказала Ирина в тот день, когда ты приносил своё жульническое нерушимое обещание о неучастии в секвенциях заморозки.
— Интересно, откуда медведи узнали о том, что тебе нужна драконья кровь?
— Мне удалось навести их на ложную мысль, что единственной целью создания Секвенториума было собрать рецепты всех буллов, чтобы отыскать среди них рецепт драконьей крови.
— А разве это было не так?
— Траутман, — осуждающе пробасил Петров, — не так я прост. Уверяю тебя, это была вовсе не единственная цель, а, всего лишь, одна из многих.
— А чем ты расплатился с медведями за кровь дракона?
— Тобой, — без тени смущения объяснил Петров. — Я им сдал тебя. Кроме того, я им рассказал, что твое нерушимое обещание было фальшивкой. Разумеется, они были уверены в этом и без меня, но им было неизвестно, что я об этом знаю. В результате, мой вероломный поступок убедил их в искренности моих намерений.
— Ты, Петров, кажется, забыл упомянуть, что пообещал им принять участие в секвенции заморозки, — уточнил я.
— Ничего подобного. Медведи понятия не имели, зачем мне драконья кровь. А описание секвенции заморозки они получили в специальной редакции, где про драконью кровь не было ни слова.
— И кто же этот рецепт для медведей редактировал? — раздумчиво протянул я. Кажется, именно такие вопросы носят название риторических.
— Интересно, почему тебе, старина Петров, нужно было выполнить именно эту секвенцию? Почему ты не воспользовался той, что применял ранее?
— Те, что я применял ранее, в настоящее время отдыхают и набираются сил. К сожалению, использовать повторно их можно будет еще не скоро. Но ведь мы никуда не спешим, можем немного подождать, правда?
— Ты сказал «те»? Их было несколько? Интересно, а сколько тебе лет, мой старый вероломный друг?
— Насчет вероломного, ты это зря, — серьезно сказал Петров. — Риска для тебя не было почти никакого. А что до моего возраста, то джентльмен не должен задавать таких вопросов другому джентльмену, — Петрову в голову пришла забавная мысль, и следующую фразу он прорычал уже сквозь смех. — Лет через двести ты сам поймешь, как неприятно отвечать на такие вопросы!
