Борьба с балахонщиной стала для него целью жизни. Но как раз тут-то у него ничего не получалось. Балахон оставался неуловимым и неуязвимым. И вот, казалось бы, все средства были использованы, все планы сорвались. Другой бы махнул рукой и отправился в сквер забивать козла. Но Общественность никак не желал сми-рдгься с поражением. — Два дня и две ночи он ходил по комнате взад и вперед, обдумывал последний решительный шаг. Наконец оделся, взял портфель и пошел. При этом вид у него был такой, как будто он собрался прыгать с вышки на парашюте. И это было понятно, потому что он шел не куда-нибудь, а прямо в логово своего врага.
Балахон жил в Лазаревском переулке, как раз напротив кладбища, в почерневшем от старости деревянном доме. Это был мрачный дом.
Мы, бывало, расхрабримся, заскочим в парадное и тут же обратно. Даже днем нам казалось там жутковато. Но мы-то были пацанятами, которым к тому же заморочили головы россказнями про домовых и привидения. А Общественность не имел предрассудков, как и полагалось. Он без всякого трепета вошел в дом и постучал в дверь. Раз, другой и третий…
За дверью, с которой клоками свисала обивка, послышался лязг запоров, и перед ним в жиденьком свете грязной лампочки предстала высокая женщина.
Пожалуй, не старуха, но и не молодая. Жагра — как сказала бы моя бабушка, то есть темноликая и жилистая. Волосы у нее торчали в разные стороны, как у клоуна. И цвета они были клоунского, потому что она красила их красным стрептоцидом, за что ее и прозвали Крашеной. Так вот, Крашеная даже не удосужилась повязать на голову косынку, перед тем как отпереть дверь незнакомому человеку.
Так и стояла халда халдой. Хотя, может, сюда так давно не жаловали чужие люди, что она уже забыла всякие приличия.
— Чего надо? — спросила она хриплым прокуренным голосом.
— Здесь проживает гражданин такой-то? — Общественность назвал фамилию Балахона.
— Допустим, — насторожилась Крашеная.
— Вы кем ему приходитесь? — продолжал свой допрос Общественность, хотя прекрасно знал, что перед ним жена Балахона.
Всем своим видом он желал показать, что пришел сюда не как частное лицо. Она так и поняла, но вместо того, чтобы отнестись к нему с должным уважением, заорала вдруг неожиданно визгливым голосом:
— Не имеете права! Копненковы, вон, по пять месяцев не платят за свет, а вы их не отключаете. Только попробуйте… Я на вас в правительство напишу…
И тут же вдруг перешла на полушепот, как будто ее переключили на другую программу.
— Мы заплатим, честное слово заплатим. Еще в этом месяце. Копненковых вы не отключаете, а у них за полгода не уплочено…
— Вы, наверно, полагаете, что я из Могэса, — сказал Общественность. — Но это не так. Хотя за неуплату вам следует отключить электроэнергию… Мне нужен такой-то, — он снова назвал фамилию Балахона.
— А зачем? — спросила Крашеная, и в голосе ее почувствовался вызов.
Она умела моментально менять тон.
— Пусть он немедленно выйдет. Я должен предъявить ему серьезные обвинения. Вам, конечно, известно, как сожительнице, что он нигде не работает. А у нас кто не работает — тот не ест. Его поведение несовместимо с нашей моралью, а я должен доставить его в отделение милиции для дачи показаний.
— Так, — сказала Крашеная, как будто замахнулась4 тряпкой, чтобы убить на стене муху. — А ты кто такой? Кто тебя сюда подослал, старый ты стручок?
— Прошу не оскорблять, гражданка. Я уполномоченный от трудящихся и требую, чтобы ваш сожитель немедленно ко мне вышел, — настаивал Общественность.
И тут Крашеная вся аж затряслась от гнева. Она налетела на старика словно лавина с горы:
— Ах ты, мухомор! Да ты никто, ноль без па — лочки, пузырь. Над тобой вся Марьина Роща смеется! Общественность весь залился краской, как молодая девушка, которой говорят, что у нее комбинация видна из-под платья. Он дышал открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и ни слова не мог сказать в ответ. А Крашеная не унималась:
— Где, где твои документы? Да тебя самого под суд надо отдать, как вредителя. Посмотри на себя, сморчок несчастный, одной ногой уже в могиле, а туда же, ходишь по пятам за людьми, вынюхиваешь, высматриваешь. Инвалидам от тебя покоя нет. Старый человек, а греха не боишься. Гляди, прижгут тебе язык каленым железом черти на том свете…
— Я попрошу… — выдохнул, наконец, Общественность.
Она вдруг взяла его за шиворот, развернула и не сильно, но уверенно подтолкнула к выходу. Так матери поступают с детьми, когда те распускают нюни или вертятся под ногами и мешают заниматься делом.
— Будя, командир хренов, — еказала женщина уже без зла. — Уйди от греха подальше. Платят тебе пенсию и сопи в две дырки, знай свое место.
Другие пенсионеры небось по дому помогают. Чего уж тут выпендриваться, коли бог умом обидел…
Старик было хотел запротестовать, но Крашеная прикрикнула:
— Ступай себе. Надоел ты всем хуже горькой редьки.
На улице Семен Семенович почувствовал страшную слабость. Домой он шел от столба к столбу, как пьяный, а когда, наконец, добрался, то попросил разобрать себе постель. Целыми днями он лежал и смотрел на все как бы издалека, а когда к нему обращались, как будто пугался. Есть и пить он почти перестал. На вопросы домашних о здоровье отвечал, что здоров, и даже пытался изобразить улыбку, и тогда особенно было видно, что он более не жилец.
Вызвали врача, тот осмотрел старика и прописал ему витамины.
Умер Семен Семенович хорошо, как говорила моя бабушка, уснул и не проснулся. Она его и обмывала вместе с Копненковой и на кладбище провожала.
А Алешку на кладбище не взяли. Мы с ним расчищали от снега дорожки в садике и молчали. Алешка очень переживал, что не увидит больше дедушку. Я это видел, но ничего не мог поделать, потому что не знал, как в таких случаях поступают друзья. Вдруг сзади кто-то окликнул нас совсем тихо: „Эй!“ И уже громче: „Мальцы!..“
Я обернулся и увидел Балахона. Он стоял у калитки со своей корзиной, похожей на каравеллу Колумба из книги про путешествия, и манил меня пальцем.
Алешка теперь его тоже увидел. Он спрятался за меня и зашептал мне на ухо:
— Давай разговаривать, как будто мы его не видим…
Но я его не послушал, а пошел по расчищенной дорожке прямо к калитке.
Балахон показывал мне свои кривые желтые зубы, то есть вроде бы смеялся. Я подошел к нему и поздоровался. Он не ответил мне, а достал из-за пазухи клок газеты, свернул кулек и стал горстями накладывать в него из корзины клюкву.
Потом он сунул кулек мне в руки, показал пальцем туда, гдe Алешка делал вид, что очищает от снега скамейку, и ушел.
— Ни за что, — сказал Алешка, когда я протянул ему кулек, — Это гадина, из-за него мой дедушка умер. Его надо арестовать.
— Твое дело, — сказал я и взял горсть рубиновых льдышек.
На ладони они казались капельками крови, не человеческой, а дикой, лесной. И вкус у них. был дикий, ядреный, кислый с горчинкой. От холода ломило зубы. Но я ел и ел эти ягоды, потому что не мог их не есть, какая-то непонятная, веселая сила расходилась от них по всему телу.
— Послушай, — сказал Алешка. — А когда человек умирает, то это все?
— Не знаю, — ответил я, сглатывая кислую слюну. — Не думаю.
Он посмотрел мне в глаза, как будто хотел сказать: „Врешь, я ведь знаю, что все“. И тогда я снова протянул ему кулек, он отвернулся, дескать ни за что, но рука его. невольно потянулась за ягодами. Он взял их целую пригоршню и стал есть.
Генку Силкина все считали очень способным малым. Валентин Петрович так и говорил: „Из этого Силкина толк будет, он на все смотрит так, как будто увидел в первый раз“.
А Валентину Петровичу можно было верить, потому что он преподавал в художественной школе уж двадцать лет и выпустил немало хороших художников.
Силкин был парнем спокойным, трудолюбивым и никому на мозоли не наступал, по целым дням не вылезал из школьных мастерских и, даже когда ложился спать, клал под подушку блокнот и карандаш, на тот случай, если увидит во сне что-нибудь интересное.
Так продолжалось до тех пор, пока в школе не появилась новая натурщица.
Вообще натурщицы в школе менялись чуть ли не каждый месяц. По большей части это были девушки без профессии, которые хотели пересидеть годок на непыльной работе, чтобы потом поступать в институт. Были и такие, которые искали место, где можно заработать приличные деньги без особого труда. Все они вскоре понимали, что сидеть и не двигаться по четыре часа в день, пусть даже с книгой в руках, занятие не только скучное, но и мучительное. И тогда они уходили. А Таня как-то прижилась.
Работала она очень старательно, если только можно старательно просто сидеть или стоять. В общем, никогда не меняла украдкой позы, как делали другие натурщицы. Глаза у нее были светлые, волосы русые, рост средний…
