Было очень сложно держать тайну о своих способностях в себе. Иногда хотелось просто закричать: люди, что вы делаете??? Остановитесь! Но потом был бы вполне резонный вопрос, а откуда вы, уважаемая Ариадна, это знаете? Увидели? Приснилось? А больницу для душевнобольных не хотите посетить? В качестве экскурсии? Вдруг понравится?
Пару раз у меня возникало желание рассказать о своем, судя по всему родовом даре, поделится, обсудить. Первый раз — с одной воспитательницей, до того, как я узнала, что она вместе с завхозом продают часть продуктов, выделенных на наше питание, а деньги забирают себе. В другой раз, чуть не проговорилась директрисе, когда пыталась донести мысль, что не все продукты, деньги на которые она выдает, достигают нашего, да и ее тоже, стола. Но карцер, а потом и пара интересных сцен, намекающих на то, что молчание — это не просто золото, а прямо государственный золотой запас, отбили у меня это желание.
Еще один раз я хотела рассказать все Ирине, незадолго до своего семнадцатилетия и визита опекуна. Он всегда приезжал перед или сразу после дня рождения и даже привозил подарки: в детстве — конфеты и куклы, в более старшем возрасте — конфеты и принадлежности для рисования: краски, кисточки, бумагу. Это только в шестнадцать я узнала, что это ничего ему не стоило, поскольку магазин принадлежал моей семье. Но до этого — я была ему очень благодарна за эти подарки. Все это было и в пансионе, но качество… В общем, не очень. Так что можно сказать, я его даже ждала, поскольку за год все, кроме кисточек, успевало закончится.
К тому времени, я уже очень устала все время гонять свои знания в голове. Надеялась, что меня выслушают и помогут разложить все мои страхи и сомнения по полочкам. Может тогда они не будут такими страшными? Может я зря себя пугаю? Да и вариант сумасшествия никто не отменял. Очень нужен был спокойный и даже расчетливый взгляд со стороны.
Как-то вечером, когда я почти решилась рассказать этой молчаливой девушке, которая очень хорошо умела слушать и очень не любила говорить, про свои дар. Не все. Так, забросить удочки. То по уже появившейся привычке, я сначала решилась на контрольное касание. Я теперь всегда перед принятием важных решений привыкла касаться человека. Взяв ее холодные пальцы в свои (странно, почему они у нее такие ледяные, даже летом), я вдруг увидела возможное будущее, как ее и меня похищают, причем ее убивают, потому что лишние свидетели похитителям не нужны, а мой дар — нужен. Значит кому-то она про это расскажет… Вздрогнув я убрала руки.
— Так, о чем ты хотела поговорить?
— Можешь мне помочь? Можешь отвлечь воспитателя или директрису, который будет присутствовать во время моей встречи с опекуном, и самого опекуна?
— А зачем тебе?
Так, а теперь надо аккуратно и очень достоверно соврать. А с этим у меня беда. Мне все время кажется, что, когда я вру — у меня это на лице написано.
— Надо. Хочу засунуть ему в карман записку, которую он найдет позже. Не хочу, чтобы директриса знала, а то замучает предположениями, что я там написала. А то и в карцер посадит для профилактики.
Врать оказалось не сложно. Уж лучше это, чем ее труп с разбитой головой у меня на руках.
В пансионе за год все привыкли, что я иногда застываю, задумавшись, на несколько секунд. И что перчатки я снимаю редко. А для господина Венюкова это будет подозрительно, может он знает про родовой дар. Не зря в прошлый раз приехав не в день рождения, а на день позже усиленно допрашивал, что за поверенный приезжал, что передал, что показывал. Пришлось сказать почти честно: имени не помню (только фамилию и адрес), визитки нет (сожгла на кухне, после того как выучила все, что там было написано до названия типографии, где они печатались), показал документы и их же увез на хранение (действительно, сама отдала), сказал, что часть документов передаст после восемнадцатилетия (правда я сказала, что заберу сама, чтобы в пансион не привозил). Не соврала? — Не соврала. Не договорила, но не соврала.
Я уже почти привыкла жить, закрывшись ото всех: далеких и не очень близких. Близких у меня почти не осталось. Были люди, к которым я относилась хорошо, но открыться… Может быть потом… Когда-нибудь… Когда меня не предадут и когда это будет безопасно для того, кому открываются.
А пока мне надо было знать, что ждать от опекуна.
***
Господин Венюков явился через два дня после дня рождения. 17 день десятого месяца Зарева приходился на рабочий день, а опекун то ли был, то ли изображал чиновника на императорской службе и приезжал только по выходным. Доходов с моего состояния, по словам поверенного, на много не хватало. А запросы у опекуна судя по всему были не маленькие. Это при том, что минимум половина этих доходов шла на мое образование и проживание в пансионате, поэтому опекун так и не ушел с государевой службы. Продать, заложить или передать во временное владение что-то из моего наследства, он не мог до достижения мною 16 лет вообще никак, с 16 до 18 с моей подписью. Правда потом было необходимо все эти документы утвердить в специальной социальной службе, которая имеет право подать заявление в жандармерию, если посчитает, что мои права, как сироты ущемляются. Правда о таких делах по отношению к девочкам из нашего пансиона я еще ни разу не слышала.
После 18 — достаточно просто моей подписи или подписи моего мужа, если вдруг я решу выйти замуж до 20 лет. И это самый скользкий момент, поскольку замуж я точно не собираюсь.
Опекун явился рано. Обычно я успевала пообедать, прежде чем удостаивалась чести его лицезреть, а тут он явился практически сразу после завтрака. Мы с Ириной и другими девочками читали по очереди в саду книгу, заданную по литературе, и появление воспитательницы и, по совместительству, учительницы математики, нас не сильно удивило. До тех пока она не приказала мне пройти в кабинет директрисы. Я быстро взглянула на Юлианну, жалея в этот момент, что она сейчас сидит слишком далеко от меня и незаметно дотронуться до нее точно не получится. Если кто-то гадость и сделал — то только она.
— Жанна Иогановна, вызывали?
— Заходи, Ариадночка.
Сладким голосом директрисы можно было пропитать все коржи в столовой — получился бы шикарный торт. А вот и тот, ради кого вся эта сладость: мой опекун Вениамин Венюков. Странно каким образом он стал опекуном для графини Ариадны Александровны Чернышёвой, то есть для меня. По прямым линиям наследования мы с ними нигде не пересекаемся. Я все справочники родов в библиотеке перерыла. Если только какие-то пятиюродные родственники. Но это не самый насущный для меня вопрос сейчас.
Встаем, глазки в пол. Я — тихая девочка, меня не надо боятся, и не надо держатся от меня подальше. Хорошо, что перед входом в кабинет я успела снять кружевные, связанные мною лично крючком из тонкой хлопковой нити, перчатки и засунуть в карман. Теперь осталось только дотронуться, запомнить, и как можно быстрее прийти в себя. Чтобы мое выпадение из реальности не было заметным.
Может еще Ирина поможет, хотя сильно я на нее бы не рассчитывала.
— Добрый день, Ариадна. Поздравляю с прошедшим днем рождения, тут для тебя подарок.
Пакет из столичного магазина художественных принадлежностей стоял прямо на столе у директрисы. Ага, из того самого магазина, который по документам, хранящимся у поверенного, являлся собственностью моей семьи. Экономный у меня опекун… Рядом с пакетом — папка с бумагами. Черная. Кожаная.
Ого, а я раньше и не замечала того, что голос у него очень противный. Или просто сейчас он мне кажется таким склизким, как будто я лягушку погладила. Хотя лягушка — то посимпатичнее будет. Точно, в атласе по биологии были такие замечательные лягушки, вот прямо один в один… И выражение морды, то есть лица, и дергающиеся движения рук…
— Спасибо большое.
Смотрим в пол. Боюсь выдать себя взглядом.
— Ариадна, тебе надо подписать некоторые документы, — опекун не стал дальше растекаться мыслю по древу и перешел к тому, для чего, собственно, и явился из столицы в пансион. Даже мои тапочки не поверят, что он просто хотел поздравить меня с днем рождения.
