— Мы не можем терпеть произвола властей, — продолжал гнуть свою линию активист. — Вчера в межконцессиональной резне они убили губернатора и назначили этого бесхребетного тирана Пышкина. Арестованы десятки наших товарищей. Взорван дом в пролетарском квартале. Вы, наверное, уже слышали. Я в этом доме жил. Я вам больше скажу, за взрыв дома арестовали мою мать. Ничего лучше не придумали, да? Тупости жандармов нет предела. Арестовали бы и меня, если бы я не был в гостях. Провокаторы готовы подставить наши головы, чтобы они пострадали в подковёрной борьбе купеческих наймитов. Они сражаются ради прибыли своих сатрапов. Почему же страдаем мы? Почему мы терпим? А я скажу, отчего такое происходит. Потому что мы молчим!
— Что ты предлагаешь им сказать, Павел? — старый мастеровой пригладил седые усы степенным жестом умудрённого поражениями человека. — Прислать делегацию с лозунгом «Занимайтесь политикой, а не войной»? Было дело, присылали в двадцать девятом. Ты тогда совсем молодой был, не знаешь, а я розги помню. По сотне каждому делегату влупили. Вот и весь их с нами разговор.
— А я не предлагаю разговоры разговаривать, — взбеленился молодой лидер, у которого сердце болело за мать. — Нас гнетут, потому что мы терпим. Почему-то принято утешаться поговоркой, что нас гнетут, а мы крепчаем. Есть ещё более вредная пословица про то, что если какая-то пакость нас не убивает, то делает сильнее. Это ложь. То, что нас не убивает, калечит и изматывает. Гидра рабочего класса устала под плетью эксплуататоров. У неё нет больше сил отращивать головы, которые срубает меч правосудия. Гидра должны встать и встряхнуться. Пора сказать себе: «Хватит!» Мы должны выйти на улицы. Мы должны собраться вместо и взяться за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Поодиночке мы пропадём. Вместе мы сила. Мы должны придти на площадь и сказать нет войне. Свободу узникам Пышкина! Я призываю совет профсоюзов к забастовке.
Загалдели активисты. Начался обмен мнениями. На место предыдущего оратора заступил мосластый лидер лет сорока с крупными, раздроченными трудом кистями.
— Товарищи рабы и свободные рабочие, — обратился он к присутствующим обеих мастей. — От профсоюза плотников я поддерживаю инициативу товарища Павла. Выйдем на площадь! Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Хватит. Надоело.
— У вас нет цепей. У вольных даже ошейников нет, — потянул за полосу железа вокруг своей шеи пожилой мужчина с умными глазами на костистом лице.
— Вот-вот, у рабочих даже ошейников нет, — не растерялся плотник. — Терять нечего.
— Все на стачку! — подхватил с места Павел. — В понедельник собираемся на Болотной стороне и отсюда идём на площадь перед мэрией. Не отступаем, пока власти не примут наши требования. Свободу узникам купеческого режима!
— В худшем случае вы теряете работу, а мы можем расстаться с головой, — нудил умный раб, но его не слушали.
— В понедельник не получится, — рассудил старый мастеровой. — Не успеем до завтра организовать. Товарищей оповестить надо, агитационный материал подготовить…
Собрание забурлило. Обсуждались детали. Голосование ещё не проходило, но что стачке быть, сделалось как-то ясно всем и сразу. Определились — дело будет! Поэтому, когда на лужайку вынеслась пароконная повозка, за которой гнался паровой экипаж, рабочие не успели опомниться. Копыта стоптали лежащих на краю поляны, хрустнули под колесом ноги, оглобля сбила вскочившего пролетария. Треск грудины был перекрыт демоническим ржанием коней. Истеричный визг напуганной бабы подстегнул благородных животных. Кони понесли, сокрушая и бия, ниндзя сиганул с коляски, пустился, петляя зигзагами, в самую гущу народа, стремясь затеряться и скрыться в подлеске.
Спрыгнув и припав на колено, Щавель выбрал ход спускового крючка, целя в ноги. АПС дёрнулся. Ниндзя продолжал драпать. Паровой экипаж свернул, объезжая гурт отдыхающих, устроивших на поляне что-то вроде пикника. Отец Мавродий стоял во весь рост, размахивая револьвером и командуя извозчику. Щавель изловчился взять на мушку китайца и выстрелил снова. Чёртов ниндзя вильнул, ушёл за народ.
«Пистолет не лук, из него хрен попадёшь», — засело в голове не к месту пришедшее понимание. Щавель поднялся, выгнав все мысли, чтобы не мешали сосредоточиться. Не глядя, дважды пальнул в грудь набежавшему пролетарию, вернул прицел на директрису стрельбы. Держа пистолет мастера Стечкина обеими руками, взял на прицел плечи, скачущего бомбиста. Ниже китайца закрывали пригибающиеся люди. Выстрелил. Не попал. Экипаж обгонял беглеца, отрезая путь к лесу. Щавель превратился в ледяной столб, недвижный и безразличный. Китаец прыгнул на линию огня. Палец выжал спуск. «Поздно!» — обожгло понимание, которое возникает ещё до прилёта в цель.
Пуля вошла в затылок.
Глава двадцатая,
в которой раскрывается тема мести рабов и пролетариев, а Жёлудь проявляет характер
— Какой точный выстрел, поздравляю! — Ерофей Пандорин склонился над трупом, пригляделся к выходному отверстию под носом дохлого ходи. — С пятидесяти метров взять бегущего акробата признак высокого мастерства.
Следственная бригада рассеялась по опустевшей поляне, оцепленной жандармами. Валялись одеяла, брошенная утварь и верхняя одежда. Местами виднелась кровь. Раненых отправили в больницу. Трупы, а их набралось аж три штуки, остывали. Начальник сыскной полиции принимал у особой оперативной группы первый отчёт, подводя тайных агентов от тела к телу.
— Проделанная вами работа впечатляет. Подпольное заседание комитета профсоюзов разогнано до вынесения окончательного решения собрания и прояснения ситуации нашими внедрёнными сотрудниками. Подозреваемый террорист выявлен и уничтожен без возможности допроса. Жертвы среди мирного населения. Возбуждение недовольства в рабочей среде. И всё меньше, чем за сутки. Готов отдать должное мудрости князя Велимира Симеоновича, выбор его гениален с точки зрения дестабилизации обстановки в городе. Особенно это касается вас, боярин Щавель. Вы не только умеете мгновенно принимать решения с далеко идущими последствиями, но быстро и уверенно претворять их в жизнь, — продолжал глумиться Пандорин. — Ваше виртуозное владение оружием поражает. На соревнованиях по стрельбе Кубок полиции был бы ваш. Боюсь, что теперь я вынужден изъять огнестрел и поместить вас под домашний арест.
— Что вы себя ведёте как проспонсированный биткоинами менеджер? — злобно прошептал отец Мавродий. — Боярин Щавель действовал в пределах допустимой законом самообороны. Он находился при исполнении служебных обязанностей и защищался от вооружённого нападения.
— Он на меня с ножом кинулся, — Щавель не торопился расставаться со «стечкиным», хотя и подозревал теперь в оружии вехобитов злую напасть. — Что мне оставалось делать?
— Раз есть нож, должны быть ножны, — рассудил начальник сыска и подозвал легавого. — Проверьте.
Сыщик склонился над трупом с жадным интересом стервятника.
— Так точно, ваше благородие, на кармане, — он протянул ножны с болтающимися тесёмками подвязки.
— Не городская финка, — заметил Пандорин.
— Так точно, охотничья. Много пользованная, — согласился легавый.
— Вы изъяли, — вмешался отец Мавродий. — Нож был в руке, ножны в кармане.
Пандорин с достоинством отвернулся, не став спорить, и разом как бы позабыв про застреленного рабочего. Наличие формальных улик освобождало от необходимости принимать меры в отношении доверенного лица князя Пышкина.
— Будете объясняться перед Велимиром Симеоновичем сами, — обронил он вскользь и удалился к ожидающему на краю поляны жандармскому офицеру.
Отец Мавродий проводил его кротким взглядом, в котором угадывался еле сдерживаемый от метания в спину луч поноса. Священник опирался на трость, которую Щавель изначально принял за зонт. Сейчас же чехол был сорван, обнажилось ловчее устройство, состоящее из обмотанной вокруг штока тонкой сети и четырёх метательных трубок возле рукояти, заряженных свинцовыми грузиками. Священник-детектив явно готовился задержать бомбиста, но должно быть не представилось случая.
— Чем хорош лук, — сказал Щавель, — тем, что из него китайца я бы взял живым. Стрела — не пуля, сразу не вырубает. Мы могли его допросить, даже если бы потом ниндзя кровью истёк.
— Бог не дал, — исчерпывающе объяснил греческий поп. — Огнестрел способен натворить дел. Хорошо, что в нашей стране он недоступен черни.
— В Святой Руси огнестрел только по войне выдают и только доверенным лицам. В мирное время за его ношение сразу смерть, ибо мудр наш светлейший князь Лучезавр.
— И правильно, — вздохнул священник. — Будь здесь у пролетариев короткоствол, всё могло бы сложиться иначе.
