— Я видел, видел! Это Вы, господин! Вы! Вы-ии!!! — кричал маленький паж, давясь злыми слезами и указывая пальцем на благородного гостя. — Это Вы убили мою госпожу! Вы поднесли ей кубок, а после украдкой выкинули его в окно! Я видел, видел, видел!!! Вы — подлый убий…
Тяжелая лапа барона Эрлиха сдавила тонкое, нежное мальчишеское горло. Раздался хруст, и тело обмякло.
— Заберите, — небрежно произнес господин барон, разжимая пальцы. — Я уезжаю. Немедленно! Лишь память о прекрасной госпоже Анельде удерживает меня от крайних мер.
— Значит, уезжаете? — вкрадчивым голосом спросил господин граф.
— О да! — Красивое лицо рыцаря с каждой минутой становилось все надменней. — Мне нечего делать там, где какой-то жалкий паж посягает на мою честь!
— А есть ли она у Вас, господин барон? — с иронией, от которой все вокруг будто обратились в соляные столбы, произнес несчастный граф. — А есть ли она у Вас? — повторил он, повышая голос. — ВЕДЬ ЭТО ВЫ ПОГУБИЛИ МОЮ ЖЕНУ!
— Да как Вы смеете?!
— Смею! Мальчишка сроду не лгал! Да и… А-аа! — граф устало махнул рукой и опустился на крытую пушистым варварским ковром скамью.
Придворные молчали. Воины, на всякий случай, оттерли слуг подальше к дверям, чтобы не мешались, не путались под ногами. Дамы походили на чудотворные статуи — так безмолвны, неподвижны были они и так же исходили, истекали обильными слезами.
— Я хотел провозгласить Ее своей Прекрасной Дамой! — с пафосом воскликнул Эрлих. Назойливая, успевшая надоесть ему своими ласками и нежностями, красавица была уже на полпути к небесам. «Хотя вряд ли там ждут прелюбодейку, да еще такую — х-хха! — страстную, — подумал рыцарь и, с трудом, но все-таки подавил усмешку. — Дур-рак! Нашел из-за чего страдать! Жаль будет его убивать, эх, как жаль! Не робкого десятка, наверняка, и воин отличный, такого бы хоть сейчас в крестовый поход или на усмирение мятежников — а он из-за бабы расстонался! Из-за дрянной бабы», — с неприкрытым презрением смотрел благородный Эрлих на хозяина замка.
— Божий суд, божий суд! — зашумели, загалдели вокруг. — В присутствии самого короля!
— СОГЛАСЕН! — одновременно воскликнули оба противника.
Несчастный граф, обманутый муж, оскорбленный хозяин. Мог ли он не понимать, ЧТО сулит ему преславутый «божий суд»?! Ему, отошедшему от бранных дел и воинских забав, променявшему меч на мудрую книгу, а копье на гусиные перья, ему — как никому другому! — было ясно: его ждет смерть.
Так оно и вышло. «Презренный негодяй и подлец, оскорбивший сира Эрлиха-Эдерлиха-Эрбенгардта, барона фон Труайльдт, был сражен его непобедимым мечом. Говорят, он отравил свою жену, прекрасную леди Анельду и хотел свалить вину на благородного гостя, красу и славу всего королевства. Какой ужас, какой позор! Да здравствует божий суд!» — переносилось из уст в уста. И лишь немногие знали правду, и немногие догадывались о ней.
Опекуном троих сирот стал никто иной, как сам король. И он же, в награду за достойное поведение, даровал барону Эрлиху треть земель, ранее принадлежащих упокоившейся чете и бриллиантовый перстень с руки Ее Величества, вдохновенной, истовой поклонницы куртуазии. Так воссияла слава Эрлиха — слава Победителя и Сокрушителя женских сердец, а так же — Превеликого Милостивца. Ибо мог он, не довольствуясь малым, выпросить себе все: и замок, и земли, и людей, а законных наследников, по малолетству своему слабых и несмышленых, отписать монастырю. И не обязательно богатому, но обязательно весьма и весьма отдаленному. Затерянному где-нибудь в горах, на одной из границ королевства.
«Надо же! Мать соблазнил и отравил, отца сразил в поединке — считай, прилюдно умертвил, ибо от таких увечий «ни рано, ни поздно, ни сейчас, ни потом» не оправишься; троих осиротил — и он же еще и благодетель! Ловко! Ничего не скажешь, очень ловко!» Так шептались между собой немногочисленные разумные или же хорошо осведомленные люди. Шептались — ибо не смели вслух «порочить честное, славное имя» королевского любимца.
— Ах, как все это грустно, как романтично! — вздыхали дамы.
И приготовленные служанками корзиночки с фруктами и пирожными пустели на глазах, ведь давно известно: чем сильней, чем ярче переживания — тем сильней, тем крепче аппетит. Об этом писали и пишут все великие ученые-целители — и древние, и нынешние. А торговцы — используют к своей выгоде. И это так хорошо, так правильно: страдания одних приносили наслаждение другим и (надо сказать, немалый!) доход третьим.
— Ах, какая печальная, печа-а-альная история! Леди Делия, одолжите мне на сегодня платок, ну, пожалуйста! А то мой уже весь мокрый! И, заодно, пожалуйста, передайте мне во-он то дивное, совершенно восхитительное пирожное. Да-да, в форме сердечка! Кстати, не желаете ли присоединиться? Вкус — ну, просто божественный! Ах, никто так не умеет сварить вишнево-ромовую глазурь, как наш повар! Никто, даже повара Его Величества. Поверьте, я знаю, что говорю! И пусть не даст мне соврать святая Клара! Ах, ох, ахх!
«Роман о заклятых
любовниках»,
Глава пятисотая
Глава тридцать первая.
— Да уж! Злодей, гад и подлец! — качая головой, припечатала главная фрейлина. — Я б такого и на порог не пустила. Ни за что и никогда.
— Сволочь! — горячо поддержали остальные. А самая начитанная (дедушка которой был хоть и бедным, но все-таки профессором одного из знаменитейших столичных университетов) задумчиво, протяжно произнесла:
— За великолепным фасадом — такая гниль. Такой смрад. Лишь повороши палкой — ну, самую малость! — и задохнется полокруги.
— Неприятный тип этот самый Эрлих-Эдерлих, — сказала юная Клотильда. — Свиной навоз уж на что вонюч, ажно глаза выедает! — и тот почище будет! Вот ей-богу же!
— Ну, дочитаем уж как-нибудь. Раз велено, — с сомнением в голосе, протянула главная. — Уж как-нибудь.
— Тьиу-тинь-тинь-тю-уу! — насмешливо пропела птица. Остановилась и, склонив синеперую головку на бок, стала рассматривать лица фрейлин. С неподдельным интересом. Словно выставленных на продажу дорогих кукол. — Тьиу-тинь- тю-тю-уу! Тю-уу!
Сколько она себя помнила, эти нелепые двуногие только и делали, что смешили ее. День за днем и год за годом.
— А есть еще продолжение, — тонким противным голоском примерной ученицы произнесла Изотта.
— О, господи, твоя воля! Только не это! — схватилась за сердце ее соседка. — Я этого не выдержу, не вынесу — нет-нет-нет! Утоплюсь, отравлюсь, удавлюсь!
— Щас! Госпожа на тебя, дуру, столько денег из личной казны потратила. Учила тебя, дуру, уму-разуму-политесу и даже — ох, страшно сказать! — даже Высшей Куртуазии. А теперь что получается? Все ее хлопоты-заботы и денежки потраченные — зазря? Так что ли?! — рассвирипела главная фрейлина. — Нет уж! Сначала выгодно выйди замуж, сделай что-нибудь доброе для двора и лично для госпожи графини да заплати двойную пошлину, а потом и топись в первой попавшейся луже!
Остальные дружно загалдели в поддержку.
— Что еще за шум? — внезапно произнес надменный голос. Он подействовал на фрейлин подобно опрокинутому ушату ледяной воды.
— Д-да-а…э-ээ…мы это вот… — старательно отводя глаза, завздыхали, заерзали они. Шкодливые дети, которые с успехом перепортили половину домашнего имущества, вылили мамины духи в котел с супом и, с трудом, но все-таки отковыряли блестящие камешки с папиного турнирного шлема (с целью обменять их у лавочника на леденцы) — и те, в ожидании грядущей расплаты, ощущали бы себя куда безмятежней.
— Тьиу-тинь — тютюу! — заливалась птица на карнизе, едва не падая от смеха. — Тьиуинь-тьиуиннь! Тью-уу!
Главная же фрейлина молча оглядывала своих подопечных, и не думая придти им на помощь. Пальцы ее продолжали сжимать иголку и тыркать, тыркать… «охх, ты, ч-черт!»…тыркать синий, как небо, плотный шелк. И медленно, но верно «расцветающий» под ними цветок принимал совсем уж чудовищные очертания. Все более и более чудовищные.
