Но место в доме ограничено. За два дня, от которых я помню только, что спать удавалось максимум по два часа кряду, все поверхности, способные уместить лежащего человека, оказываются заняты. Арон вспоминает о шатрах, оставшихся на посадочной площадке, и переводит выздоравливающих туда. Какое всё-таки счастье, что на муданжцах всё так быстро заживает! Ещё через два дня, когда я уже вообще не понимаю, на каком свете нахожусь, поток раненых резко ослабевает.
— Что у вас там происходит? — спрашиваю у Ирнчина, закрепляя корсет: он поступил с переломами отростков позвоночника, спинной мозг чудом не пострадал.
— Как, Азамат же вам писал!
— Ты серьёзно думаешь, что у меня есть время читать? — говорю, хотя мне тут же становится стыдно. Он же нашёл время написать!
— Охх... — вздыхает Ирнчин. — В общем, проблемы у нас некоторые. Ну, не проблемы, так... Капитан это предвидел, так что волноваться не о чем, но...
— Ну говори уже, чтоб тебя!
— Джингоши временно отступили, но хотят вернуться с подкреплением. Это нормально, конечно, сами бы так сделали. Мы намереваемся их перехватить прямо в космосе, и так вон сколько леса уже пожгли. Проблема в том, что в качестве подкрепления они, как считает капитан, приведут ребят Соччо. Он хоть и наёмник, но оказался роднёй кому-то из командования, которое мы тут разбили. А у Соччо был тот хакер... Ну, помните? Который нас взломал два раза. Алтонгирел, правда, всё это время пытался выяснить, как он до нас добрался, или хотя бы, кто он такой и как его убить. Но не знаю, доспел ли чего-нибудь.
— Ясно, — вздыхаю. — Так вы теперь даже не на планете будете? А далеко? Может, мне тоже надо куда-то выбираться?
— Нет-нет, — Ирнчин пытается помотать головой, хотя это бесполезно, он весь зафиксирован. — Капитан ничего такого не говорил. Будем всё равно сюда посылать, только теперь на звездолёте. Да и, прямо скажем, когда война в космосе, то травмы или по мелочи, или уж разгерметизация — и тогда сразу каюк, везти нечего. Мы же не будем с ними по коридорам перестреливаться. Так что вам должно полегче стать, а то так муж вернётся — и не узнает.
Письмо Азамата я действительно получила. Он пишет примерно то же, что рассказал Ирнчин, только ещё добавляет, что в ближайшие дни не будет на связи, поскольку опасается, что его письма буду читать не только я...
Мой график и правда становится посвободнее, и теперь я много времени провожу на посадочной площадке, потому что туда приземляется скорый звездолёт. Он маленький, круглый и похож на жучка, а в небе становится невидимым. Некоторые поступившие в первый день уже отчалили на нём обратно на фронт, так что кое-кого из тяжёлых удаётся разместить в доме, но всё равно в шатёр приходится наведываться.
Я иду по раскисшей весенней грязи, растоптанной моими и чужими ногами на пути от дома до посадочной площадки и обратно. Солнце уже очень тёплое, но ветер холодный и какой-то влажный, хотя он с севера. Справа от меня на скале начинает пробиваться зелень, какие-то цветочки бледные торчат. Ой, а что это там шевелится? Оппа, да это же мой котёнок! И куда его несёт в скалы? Охотится на какого-то жука, что ли?
— Кис-кис! Иди обратно, нечего тебе там делать! — зову я. Забавно, кстати, что я совершенно неспособна разговаривать с кошками по-муданжски, и даже на всеощем. Им-то всё равно, а я просто не могу себя заставить сказать "мрж-мрж", это ведь совсем не то!
Котёнок, однако, на меня никак не реагирует и продолжает планомерно карабкаться наверх. До сих пор им холодно было на улице, они и не расползались из дома особенно. А теперь отогрелись, паразитики. Ладно, надо его забрать отсюда, а то ещё провалится в зияние. Да и вообще, тут всякие звери-птицы хищные, нафиг-нафиг. Перехватываю поудобнее чемоданчик с инструментами и прочим бутором — иду-то я криво сросшийся перелом распиливать, очередной шибко умный вояка решил, что само срастётся, не стоит меня беспокоить, а теперь вот страдает, что рука кривая, — и лезу в гору.
— Кис-кис, — говорю, — ну куда тебя несёт? Котёнок, завидев меня, ускоряется. Можно подумать, сожру. Вот зараза мелкая! Я делаю резкий выпад вперёд, чтобы его схватить, но, конечно, промахиваюсь, и тут же оступаюсь, меня заносит вправо, я взмахиваю чемоданом и приземляюсь на пятую точку... в совсем другом месте.
Отлично. Я всё-таки провалилась. Интересно, далеко ли и надолго ли. Охх, бедный Азамат... Так, телефон у меня с собой, но сети нету, а как же! Вот ведь долбаная планета! На Земле давным-давно все уголки охвачены. Ладно, куда хоть попала-то?
Попала, похоже, опять в пещеру. За спиной стена, впереди узкий коидор, оттуда исходит приглушённый красноватый свет. На дневной непохоже, ну да уж какой есть. Встаю, поднимаю чемодан и иду вперёд. Под ногами что-то неприятно хрустит.
Коридор заканчивается довольно быстро, но не выходом, а залом, по размеру как один этаж в моём доме. Потолок невысокий, Азамат бы рукой дотянулся. Свет идёт с того конца зала. У дальней стены стоит некая конструкция, видимо, кресло, но судьба его была печальна: спинка разрослась, как корни, впилась в стену, а ножки — в пол, и вся эта хрень занимает места раз в пять больше, чем нужно, чтобы усадить человека. Впрочем, сидит в ней некто, на человека похожий весьма условно. Сначала я вижу только золото и красные перья. Потом, когда мои глаза привыкают к тусклому свету, исходящему от золотого кресла, различаю под всей этой роскошью смуглые руки и ноги, и решаю, что это всё же человек.
— Эмм, здравствуйте? — говорю осторожно. Оно не реагирует. Я повторяю приветствие погромче — с тем же эффектом. Может, это статуя? Решаю подойти поближе, но с первого же шага наступаю на какую-то палку, что-то хрустит, моя нога соскальзывает. Я нагибаюсь и рассматриваю, на что наступила. Кхм, ребят, да это же бедренная кость. А вот лопатка валяется. А вон там две черепушки... Какая прелесть. Я что, в склеп попала? Кстати, понятия не имею, как на Муданге принято хоронить. Но вроде Азамат что-то такое говорил про могилы предков, нет? Ладно, постараюсь ни на чьих останках не топтаться и подойти поближе к статуе. Может, за ней выход?
Подхожу, высоко поднимая ноги. Костей тут очень много, и чем ближе к монументу, тем гуще. Произведение искусства оказывается существенно выше, чем я думала. Это и правда изображение человека, даже мужчины, только он зачем-то одет в красную юбку. Впрочем, то, что я на гобелене изобразила, тоже скорее в юбке, хотя должно быть самцом. То ли древняя мода, то ли богам так положено. Юбка у него кокетливая, с разрезом, а вернее, это просто полотно на верёвочке, которая завязана на правом бедре. Всё остальное, что надето на изваянии — украшения, причём, судя по блеску, самые настоящие. Одних бус столько, что на кольчугу потянут. Тут и просто низаные камни, и плетенье из бисера, и всякие литые и кованые кулоны из золота и платины... Все руки прямо от плеча в кольцах и браслетах, на них торчат во все стороны красные перья. Ногти длиннющие, золотые, что на руках, что на ногах. На голове тоже перья, воткнутые в сложносочинённый головной убор. А лицо раскрашено красным и чёрным — глаза обведены, вокруг них точечки, по щекам мелкие узоры... Интересно, имеется в виду, что этот бог таким родился или он по утрам три часа перед зеркалом макияж наводит? Я хихикаю.
Деревянные глаза моргают и становятся золотыми и светящимися, статуя подаётся вперёд. Я с визгом отскакиваю на два метра и падаю вверх ногами, споткнувшись о чьи-то кости.
— А-а, — произносит изваяние высоким певучим голосом. — Вот так привычнее.
— Извините, — говорю хрипло после визга. — Я вас приняла за статую. Вы очень неподвижно сидели и ничего не ответили...
Существо сдержанно улыбается.
— Это я от скуки. Люди так по-разному пугаются, хоть какое-то развлечение.
Я закатываю глаза. Чудесно, я попала к скучающему психу.
— Ну, если я вас развлекла, — говорю, — то не покажете ли вы мне, как отсюда выбраться? Я попала в зияние, и теперь понятия не имею, где я и когда.
Он медленно кивает несколько раз, потом задумывается, рассматривая меня.
— Почему ты засмеялась?
А я засмеялась? А почему бы тебе не ответить на мой вопрос сначала? Ох, чувствую, я конкретно попала. Так когда это я смеялась? А!
— Представила себе, как вы это всё на лице каждое утро рисуете.
Он снова задумывается. Говорят, одиночество плохо влияет на скорость мышления.
— Я ничего не рисую, — говорит он наконец. — Узоры появляются сами, по настроению. И не только на лице. — он подаётся вперёд ещё сильнее, бусы повисают вертикально, и становится видно роспись на его груди и животе. — Но я рад, что тебя это позабавило. Человеческий смех придаёт мне сил.
— Всегда пожалуйста, — говорю. — Так как отсюда выйти?
