— Класс! — кричу. — А теперь, дорогая, ненаглядная, лети отсюда! Лети, птичка!
И захлопываю кабину. А звездоликая ещё успевает ногой по «фонарю» впилить на прощанье. От чувств, надо полагать.
Куда она потом делась, я не смотрел. Улёгся на кресла и заснуть пытаюсь. И так уже голова квадратная. Но как бы не так! Заснёшь тут, пожалуй, с этими звездоликими кралями и их старичком, чтоб ему триста раз, да во все места… Я не железный всё-таки!
Но мечтал-мечтал, и сам не заметил, как отрубился. И даже начал сниться приятный сон, что-то такое про танцы, про летающих девочек — и постепенно дошло до забавных вещей… И тут Ада как заорёт!
Пресвятые драконы и ползучие твари! Ну почему я, думаю, её не пристрелил сразу, как встретил!
Я бластер схватил и в пещеру влетел, с предохранителя снимал уже по дороге. И в тот самый момент, когда Ада закрыла ротик, а я спросил, в чём, собственно, дело — слышу, у авиетки двигатели взвыли!
Какая-то падла не включила звукоуловители!
И я только и успел увидеть, как мне мигнули кормовыми огнями. И врезали орбитальную скорость — рёв и грохот, только эхо прокатилось…
Как же мне было погано, кто бы знал! От досады, от злости, с тоски — ком к горлу, слёзы к глазам! Нет, ну не сволочи!? Передатчик! Аптечка! Жратва, что в этом мире, таком и сяком, тоже немаловажно! И главное — как, ну как, скажите на милость, я попаду домой!?
Чем жить здесь — лучше себе голову тупым ножом отпилить.
Минут через пять я проанализировал ситуацию. Спокойный стал, как тот самый разложившийся труп. Шок, наверное, не знаю.
Ада меня за плечо тронула.
— Машина улетела сама? — спрашивает.
Думаю, что сейчас удавлю её собственными кишками, но отвечаю почему-то очень вежливо. Сам себе удивляюсь.
— Нет, — говорю, — милая. Сама она улететь не может. Её украли. А теперь скажи мне, доблестная воительница, жрица и всё прочее, какого-растакого ляда ты не спишь по ночам?! Ну что с тобой за припадок приключился? Я до сих пор думал, что так вопят только когда рожают, в крайнем случае, когда помирать собрались.
Ада слегка смутилась.
— Прости, — говорит, — меня пожалуйста. Просто никогда со мной такого не бывало. Я спала, а оно мне волосатой лапой по шее провело. Я глаза открыла, а оно такое страшное… и закричала. Так вышло.
— Ада, — говорю, — кто — оно? И где оно сейчас? Смерть люблю пугаться.
— А сейчас, — говорит, — его уже и нету…
— Ладно, — говорю. — Тогда расскажи, какое оно было из себя.
Ада ладонью по груди водит.
— Один ужас, Снайк, — говорит. — Паук размером с твою машину. Волосатый такой, четыре глаза…
— И ни в одном — совести, — говорю. — Впечатляет. Я понимаю. Только куда же он девался, такой большой и страшный? В щёлку уполз?
Смотрю, Ада чуть не плачет.
— Не знаю, — всхлипывает. — Был, Праматерью клянусь! А куда девался — не заметила!
— Хорошо, — говорю. — Ну врубись: ты паука видела в пещере?
— Да, — говорит.
— Так, — говорю. — Выход из пещеры один?
— Да, — говорит.
— Замечательно, — говорю. — Но на выходе стоял я. Что ж твоё оно меня с ног не сбило-то?
Пожимает плечами.
— Ну, — говорю. — Какой следует вывод?
— А, — догадалась, — это колдовство?
— Нет, — говорю, — дорогая. Это тебе приснилось. И именно тогда, когда я отважно и доблестно сражался с колдуном, который позарился на мою машину, ясно?!
Ей, наверно, было здорово стыдно. Разнюнилась, обругала колдуна по-всякому… но я её утешать не стал. Нечего строить из себя героя, если пауков боишься!
Я решил, что паук там всё-таки был. Что Ада только размер чуток преувеличила.
Остаток ночи я проспал на этом сене, а бластер под себя в сено закопал.
Утром я себя чувствовал наипаршивейше; ночью замёрз, как на айсберге, задёргался до головной боли, какие-то кусачие зверушки за пазуху налезли — и злой я был, как самый ужасный местный колдун. Зато и приобрёл способность логически мыслить.
Если и вправду — а на то похоже — колдун украл мою авиетку, то он, быстрей всего, погнал её к себе домой. По идее, всё ворованное домой тащат. Так значит, мы найдём её в подземельях! Я все их поганые норы обшарю, но своё имущество получу обратно. Заодно с пиритом. Так что ж я тут сопли распускаю? Дурак, действительно…
И успокоился. Ровно до того момента, когда вспомнил, что не худо бы позавтракать.
Ну, вывернул карманы. Нашёл кусочек витаминизированного шоколада, пяток таблеток, снимающих жажду, полтюбика джема… Самое большее, до вечера протянуть можно. А дальше-то как? Только подумаю, что придётся тухлую мертвечину жрать, аж тошно становится. Нет уж, дудки. Устроим охоту. Есть же тут какие-нибудь звери?
А тем временем Ада лошадей оседлала. И я сообразил, что верхом на живых тварях не ездил никогда.
Лошадь мне досталась та, что потолще. Как я на неё карабкался — туши свет. А Ада наивно так спрашивает:
— Ты чего, ездить не умеешь?
— Ездил когда-то, — говорю. — Разучился. И зубы-то нечего скалить — это ты во всём виновата. Между прочим, у меня в машине заговорённое оружие было. И бальзам от любых ран. И ещё полно отличных штук. И всё погибло — а ты ржёшь!
Чувство вины — великая вещь, если пользоваться умеючи. Если б Ада не провинилась накануне, обгадила бы меня за мою утончённую манеру верховой езды с ног до головы. А так — ничего, только похихикивает про себя.
Да я и сам понимаю, что смотрюсь, как мешок с фиалками, на той лошади. Но мне совершенно не до смеха было, честное слово! Это вы не представляете, что такое практически вся эта первобытная романтика! Я сам в жизни не думал, что лошади такие неудобные — жёсткие, без всяких амортизаторов, и к тому же, ещё приванивают.
К полудню у меня уже было такое ощущение, что меня сутки палками лупили. И я ненавидел эту скотину безмерно, особенно, когда мы нашли колодец, и лошади начали оттуда пить и вдвое раздулись, и ехать стало ещё хуже, если это вообще возможно.
Утешало меня только одно. Когда солнце встало в зенит, на горизонте горы обрисовались. И Ада мне сообщила, что надо поторопиться, тогда мы к завтрашнему вечеру будем на месте.
День прошёл без особых приключений, но запомнился, как кошмарный сон. Я устал, как каторжник в каменоломнях, и был точно такой же голодный. Уже ближе к вечеру я ухитрился подстрелить какую-то ушастую попрыгушку, про которую Ада сказала, что она съедобная. Только раньше-то я не часто охотился, по неопытности с зарядом переборщил чуток… В общем, это существо обуглилось посередине, в нём образовалась дыра, а целыми фактически остались только ножки… Единственное, чего я добился, это безмерное Адино уважение.
— Великолепное оружие! — говорит. — Вот именно колдовское. Настоящая молния.
— Да уж, — отвечаю. — Гром его разрази…
Вечером, на отдыхе, я пристроился жарить этим ножки. А Ада тем временем возилась со своей оставшейся тухлятиной. И букет мы вдвоём распространяли такой, что по-моему, в округе должно было дохнуть всё живое. Но Аде, конечно, не привыкать, проблемы мои личные…
Мне жрать хотелось ужасно — и я погрыз эти горелые кости, как голодный шакал, обругал последними словами местную фауну и бросил остатки в костёр. А потом лёг спать — глаза сами собой заклеивались намертво.
Я сразу отключился, хоть мы и легли в этот раз у костра, под открытым небом. И мне почему-то было тепло, даже теплее, чем в пещере. Мне приснилось даже, что это Ада прилегла рядом, обняла меня и греет. Но наяву выяснилось, что это просто сонные бредни — она спала через костёр от меня. Ради безопасности, надо полагать. И я решил, что мне до сих пор от звездоликой в себя не прийти.
Утро на следующий день выдалось холодное, на траву роса выпала. Просыпаюсь ни свет, ни заря, и понимаю, что вчерашний день был всего-навсего тренировкой перед сегодняшним. Мокрый я, как мышь, думаю одной нецензурщиной, а суставы от сырости, похоже, заржавели и скрипят. И не нужно мне уже от жизни ничего, ни пирита, ни авиетки — пристрелите меня, кто-нибудь, чтобы не мучался, и я умру счастливым, и всех прощу, даже Виви.
А Аде всё нипочём. Странная штука цивилизация. Почему, интересно, мозги развиваются за счёт способности адаптироваться? Нет, дикарём быть хорошо: выспался на голой земле, нажрался тухлятины — и вперёд! Чем не жизнь!
Ада на завтрак доела то, что от муравьёв осталось — по-моему, даже вместе с теми муравьями, вроде приправы, для пущей пикантности. Я выпил водички из её фляги. Хотел покурить с горя, но выяснилось, что сигареты мокрые. А эта дурища ещё давай меня расспрашивать про курево — вчера ей, видите ли, было неловко.
— Ох, отвяжись, — говорю, — от меня ради покойных родителей хоть на полчасика! Дай в себя прийти!
Она обиделась и заткнулась.
Едем дальше.
Дорога раньше была песчаная, лошади шли легко, а теперь какие-то булыжники начались. Лошади ногами грохочут и трясутся, как нездоровые. Кругом туман пластами лежит — хоть режь его — а из тумана какие-то камни торчат. Скалы или что-то в этом роде. Свежо. А на мне единственная сухая вещь — это трусы, да и те не вполне.
