Волхвы взывали к богам, но в небесной канцелярии было занято. Верховный жрец Перуна, здоровый мужик Ставр, плакал пуще дитяти, ибо во сне ему якобы явился сиятельный громовержец и предрек страшную гибель Мозгве, Эрэфии и, чтобы никому не было обидно, всему свету.
Как сказал бы Егор Емельянов, отрыв башки.
Но пуще всех знамений напугало князя полное отсутствие в Мозгве иноземных купцов. Сбежали все – от хитрых восточных гостей с их бесконечными диковинами до суровых кочевряжских торговцев, сбывающих награбленное в морских походах. Это уже было приговором.
Юрий Близорукий расхаживал вокруг трона, потрясая листом бумаги и яростно загибая пальцы свободной руки. Испытанное средство от гнева не помогало – князь явно сбивался со счета, и это еще больше его распаляло.
– Блудливая кошка! – возопил властитель Мозгвы. – Что это за грамотка, я тебя спрашиваю!
Краснощекая Рогнеда стояла, потупив взор. Пальцы нервно теребили каштановую косищу. Князь плюхнулся на трон и принялся в десятый раз перечитывать написанное на листе:
– «Я сымаю с тебя, краса моя и ненагляда, сарафан, целуя тя в червленыя губки и обымая крепкимя объятьями. Потом расплетаю косу… – Тут княжна резко, как бы пряча с глаз отца, откинула ее за спину. – Неспешно, одну за другой, высвобождаю ленты, потом мои руки опускаются ниже…» Тьфу, срамота!
Юрий отбросил бумажку, словно нечто отвратительное, например свежераздавленную жабу.
Стоявший в стороне советник Розглузд деликатно прокашлялся, выступил из полумрака на свет.
– Княже, не убивайся понапрасну. Сие есть разновидность подметных писем, кои пришли к нам с гнилого Заката. Такими грамотками обмениваются молодые люди, то бишь молодой человек и девушка, дабы возжечь запретный огонь желания. Забава сия не носит большого вреда и называется прелюбодействием по переписке. Понарошку, стало быть.
– Ты мне брось поганку мою выгораживать! – Близорукий саданул кулаком о подлокотник трона. – Сегодня понарошку, а завтра в подоле крошка! И ведь, аспид, не подписывается… Кто таков?
Рогнеда дернула плечиками, мол, не выдам.
– В подвале запру, – пригрозил отец. – Нет, в Кощеевой усыпальнице оставлю!
Княжна молчала. Советник приблизился к князю, поднял лист. Проговорил тихо:
– Дозволь, я этим сам займусь, князь-опора. Подсыла вычислю, он признается, чье писмецо. А дочь не заставляй дружка выдавать. Мало чести в предательстве.
– Она, змеюка, меня предала! Совесть презрела! – Юрий спрятал лицо в пухлых руках.
– Нынче об ином печалиться надобно, – с мягкой настойчивостью промолвил Розглузд. – Враг идет. Мозгва нуждается в твоем крепком руководстве. Забудь пока об этой неурядице.
Княжна наградила седовласого советника взглядом, полным благодарности. Близорукий снял соболью шапку-блин, утер с лысины пот. Водрузил убор на место, погрозил дочери пальцем:
– Изыдь в светлицу. Оттудова носа не высовывать, записок не передавать и не принимать, без мамок-нянек не сидеть. А ты, мудрец, найди охальника. Я ему сыму сарафан, я ему покажу, как руки ниже опускать, – голос князя стих до неразборчивого бормотания.
Девушка убежала к себе, чтобы броситься на подушку и как следует выплакаться. Государственные мужи вернулись к важным делам.
– Да, да, – закивал князь. – О первостепенном давай… Нет, ну какова бестия?! В такое темное время… Дитя нерадивое! Все, все.
– Бегут мимо нас и из разоренного Тянитолкаева, и из сожженной Отрезани. Сегодня прибыли к тебе остатки дружины тянитолкаевской во главе с богатырем Егорием.
– С каким еще Егорием?
Розглузд видел, что Юрий отлично понял, о ком речь. Недоразумение с головой Лиха подпортило князю немало нервов.
– Около четырех тысяч легендоградцев, – продолжил доклад советник. – Хорошая помощь нам будет, княже.
– И черт дернул Тандыр-хана сюда припереться! – воскликнул Близорукий, не подозревая, насколько буквально следует понимать это выражение.
Грудь обручем сдавила ноющая боль. Она не отпускала главного мозгвича несколько дней кряду. Стоило заволноваться чуть сильней обычного, и она усиливалась. «Сведет меня в могилу Рогнеда, – посетовал мысленно князь. – А тут еще кочевник близится. И знамения тяжкие, безысходные… И летописи, мудрость вековая да свидетельства деяний наших славных предков, погорели. Что же деется? И почему – я? Почему именно на меня это все навалилось?»
– Юрий. – Розглузд положил руку на его плечо. – Тебе нехорошо?
Близорукий сухо рассмеялся:
– Нет, мне просто великолепно! Я болею, друг мой…
Распахнулась дверь, и в залу вихрем внесся воевода Бранибор.
– От Отрезани двигается тьма ворога. Это к неполным двум, которые идут из Тянитолкаева.
– А у нас что есть? – слабым голосом спросил князь, откинувшись на спинку трона.
– Полторы тьмы. Ежели с легендоградцами. – Седовласый воевода поправил ворот рубахи, торчащей из-под кольчуги. – Прими их начальника.
Юрий махнул: давай.
– Егорий! – позвал Бранибор.
Вошел Емельянов-младший. Голова и кисти рук в пропитанных кровью повязках, сам бодрый и готовый к бою.
– Как же это тебе тело не искромсали? – спросил властелин Мозгвы вместо приветствия.
– Меня форма бережет, – ответил ефрейтор. – Вон, только башку и кисти смогли достать, черти. Что, князь, дадим отпор басурманам? Ты, говорят, Тянитолкаеву помочь отказался. Теперь сам принимай помощь.
Метко попал пришлый богатырь – грудь, где полевее, заныла еще сильней, и Юрий, как ни хотелось отринуть руку дружбы, протягиваемую, считай, легендоградской малолетней княгиней, вяло сказал:
– Благодарю от лица всех мозгвичей за братское или сестринское, уж и не знаю, спомошествие. Окажем последний бой супостату. Думаю, за МОТом.
– Конечно, – подхватил Розглузд. – Надо выбрать место подальше от города.
– С нашими-то стенами, – невесело хмыкнул Бранибор, имея в виду их полное отсутствие.
* * *
Навскидку можно вспомнить три значения слова «лох». Во-первых, знакомое нам просторечное обозначение недалекого человека, потенциальной жертвы мошенников. Во-вторых, на севере рыбаки промышляли лоха, о чем сохранились упоминания даже в поэзии. В-третьих, мало кто знает, что существует дерево с таким трехбуквенным именем. Большое такое, узколистное, раскидистое.
Очнувшийся на неровном земляном полу Иван Емельянов, естественно, не чувствовал себя ни рыбой, ни деревом. Но первое слово, которое он услышал, было именно «лох». А попало оно в уши парня из обрывка разговора разбойников Нафани и Сивояра:
– Надо было четче работать, а ты опять устроил переполох!
– Кто лох? Я лох?! – гундел долговязый. – Вот тебе странная штуковина не из нашего мира, и вот тебе богатырь. Один, промежду прочим, из двоих, кто сейчас самый известный в Эрэфии. А этот, – Иван почувствовал тычок в ребра, – еще и князем заделался, как я на ярманке нонче слышал.
– Ботай на кантюжном, – велел главарь. – Вдруг он откемарился.
– Зеть, масыги, какая манатка[15], – подал голос кто-то из подельников известной Старшому парочки. – Небось юсов отслюнявят, масья не горюй! И шерсно затейное, я такого отродясь не трогал.
– Ты хирги-то[16] прими, все потом, – скомандовал Нафаня.
– А чего ты, чего ты? – взвился голос бандита. – Ради масыг стараюся!
– Ишь, закурыщал ворыхан[17], – тихо проговорил Сивояр, и бандиты заржали.
Старшой почти ничего не понял из интеллектуальной беседы грабителей. Более того, парень всерьез заопасался: а не приключилось ли с ним недуга наподобие того, как Егор стал путать слоги в словах? Ведь от удара по голове мозгам лучше не становится.
Распахнув глаза, Иван застонал от боли в затылке.
– Вот, что я говорил? Очухался! – обрадовался главарь.
– Отхандырился дулец, – прокомментировал раскосый висельник, тот, что минуту назад заинтересовался армейским кителем.
– Да, отгулялся, – кивнул Нафаня, а дембель тем временем оценил количество врагов.
Получилось семеро. Сивояр все еще тискал в руках приемник. Прикинув шансы на спасение, воронежец пришел к неутешительным выводам. А не скрывающий злобного ликования начальник бандитов приготовился выступить перед пленным с речью:
– Слушай сюда, витязь. Я знаю, кто ты. И собираюсь тебя кокнуть. И не просто так, а из высшей мести. Из самой чистой – божеской. Это я дубок ваш спилил. И котяру со свету сжил тоже я. И знаешь почему?
– Потому что ты идиот, – предположил Старшой, в котором стремительно закипал ни с чем не сопоставимый по силе гнев.
Нафаня не знал слова «идиот» и вообще не обратил внимания на ответ пленника. Главного холщового кота разбирало желание той самой исповеди, на которые так падки мерзавцы, собирающиеся умертвить жертву.
